Вурди
Шрифт:
— А потом? Что было потом?
— Может быть, ты расскажешь об этом сам?
— Я был с колышком?
— Да. Ты выломал его по дороге и обтесал на бегу.
— Я бросился на нее?
— Да. И кричал при этом, что она оборотень, вурди,
— А отец?
— Он встал между вами.
— Зачем? Он же сам, сам показал мне…
— Керка?
— Да.
— Ну и что? Пускай он так же, как ты, ненавидел их. Но есть кое-что посильней ненависти, Гвир.
— Я знаю.
— Я верю, Гвир. Хотя ты и убил меня.
— Ножом, Ай-я, ножом!
Он вдруг очнулся. Или, наоборот, снова провалился в кошмарный сон?
Он все еще стоял держась за колышек, будто в нем и только в нем таилось спасение от того кошмара, в который превратилась его жизнь…
«Что я наделал?» — подумал нелюдим, но в груди его вдруг затеплилась надежда.
Нож. Да, он убил Ай-ю… Вурди. Но только ножом!
— Вот дурачок, — сказала Ай-я. — Маленький, злобный, глупый дурачок.
— Это правда?
— Что?
— Про нож?
— Да.
— Ты вернешься?
— Не знаю. Думай сам.
Нелюдим улыбнулся.
Все будет хорошо.
И темный ночной лес за хлипкой дверью землянки облегченно вздохнул. Пускай. Пускай человек спит и видит сны. Пускай человек радуется своей любви. Пускай он не просыпается никогда.
Гвирнус не слышал этого вздоха.
Он рывком вырвал колышек из груди женщины, отшвырнул деревяшку от себя. Пускай. Пускай она проснется. Пускай выследит его. Пускай отомстит. Он примет все.
—
Теперь — отец…
— Прости! — Гвирнус склонился над мертвым телом лесного бродяги, осторожно взял его руку, попробовал поднести к своей заросшей щетиной щеке, но задеревеневшая рука не сгибалась, и тогда нелюдим склонился еще ниже и…
Уснул.
И был сон.
И была явь.
Было лето, и запах трав кружил голову.
— Смотри-ка, его еще не срубили, — сказал за спиной бесконечно родной голос, и рука Ай-и легла ему на плечо.
Огромный дуб задумчиво покачивал косматой гривой — не срубили, да.
— Ты откуда? — Он боялся обернуться. Боялся потерять ее.
— Мышка позвала. — Она весело рассмеялась.
— А где дети? — спросил, все так же не оборачиваясь, нелюдим, хотя на душе было необыкновенно легко.
— Они придут. Они обязательно придут.
— Мы подождем их?
— Да. Смотри-ка. Там, в ветвях…
— Все хорошо. Теперь все хорошо…
— Да нет же! Смотри! Ганс!
— Верно! — удивился нелюдим.
— Сидит. Ногами болтает. Смешной…
— Эй! — крикнул ему Гвирнус.
— Эй! — весело откликнулся из зеленой кроны Ганс. Живой и невредимый Ганс. Ганс с тысячью лиц, в которых нелюдим узнавал попеременно то Керка, то Литу, то давным-давно позабытого им Питера Бревно. Их было много. Тех, кого он знал. Тех, кого ему еще предстояло узнать.
— А вот и Норка, — как девочка смеялась где-то за спиной Ай-я.
— Да нет же — гляди! Горшечник!
— Как же! Кузнец!
— Рыболов!
— Старуха!
— Гергамора, что ли?
— Бо.
— Тьфу, повелитель! — скривился нелюдим.
— Опять?! — хитро засмеялась за его спиной Ай-я.
— Нет. Что ты. Я их люблю, — спохватился Гвирнус.
— Вот я и говорю — дурачок! Не так-то это просто… Любить.
— Просто, — упрямо сказал нелюдим и вдруг почувствовал, как ее маленькая головка склонилась к его плечу. Она прижалась к нему всем телом.
— Нет, все-таки какой же ты глупый. Единственный. Мой. Человек, — прошептали ее губы.
А Хромножка Бо сидел на дереве и улыбался — рот до ушей. И в руках его были две когда-то вытащенные нелюдимом из сундука Гергаморы фигурки. И губы, складываясь трубочкой — вот так! — смешливо повторяли и повторяли:
— Я. Вас. Люблю.