Введение в человечность
Шрифт:
Помню, лежу я на грязном металлическом столе в огромном помещении. Вонища – дышать нечем. Мухи вокруг стаями кружатся, тетки в грязных фартуках туда-сюда снуют, ржут, что ахалтекинские лошади, матерятся, хватают моих сестер и братьев немытыми руками и в ящики какие-то складывают. А потом стихло все. Смотрю – никого нет, как ветром сдуло. Мясорубки замолчали, крики человеческие затихли, одно мушиное жужжание. Вот, думаю, передышка, а, может, совсем пронесло. Не тут-то было. Перерыв, наверное, у них был обеденный или технологический, или еще какой. Про перерыв это я сейчас додумываю, а тогда молодой, глупый, еще не копченый был. Что – не копченый, неразумный совсем. Логически мыслить не умел. Так, зачатки ума в теле моем мягком возникали. Гены, видимо, материнские еще не совсем скрючились. Они и ощущали все, гены эти самые. А иначе, какое объяснение придумать?! Так вот, лежу, значит, я на столе, наслаждаюсь почти исключительной тишиной, вдруг
Одолели меня тяжкие мысли. И ничего я вокруг уже не слышу и не вижу, дикой жалостью к себе упиваюсь…
Но, видать, есть все-таки на свете бог колбасный.
Когда через некоторое время тетки в фартуках вернулись, и мясорубки снова зашумели, огляделся я по сторонам: ба, слева и справа никого нет, а ведь братья мои, близнецы, можно сказать, рядышком лежали. Один совсем исчез, а от другого лишь рваная половина осталась. Как после боя в кинофильме про войну. Слышу, женщины материться пуще прежнего стали, крыс каких-то ругают. Я с детства умный, сразу догадался, что крысы – это те, которые своим писком во мне первобытный страх досель дремавший разбудили. Ну, решил, повезло тебе парень гораздо больше, чем братьям твоим. Теперь, может, и закоптят. И, как будто в ответ на мечты мои чувствую, берут мое тело скользкими руками, вешают за веревочку на крючок, и еду я медленно и волнующе рядом с теми из наших, кто жив после крысиного набега остался. Эх, в коптильню! Сердцем чую, в коптильню!
Бывал ли кто-нибудь из вас в настоящей русской бане?! Нет, не в гаражной электросауне со счетчиками всякими, хамоватыми стобаксовыми девочками и кафельным бассейном, а в простой деревенской парной, где трещат в обмазанной глиной печке березовые угольки, легко тянет дымком и голову кружит терпкий аромат вымоченных в кипятке веточек? А как замечательно вырваться оттуда на волю, в прохладу предбанничка, тяпнуть стопарик самогонки, закусить хрустящим огурчиком, вылететь голышом во двор, толкнув плечом скрипучую дощатую дверь и со всей дури бухнуться в хрустящий, словно чипсы, сугроб! А потом в обратном порядке. И так раз несколько, а то и больше. Вот где настоящий кайф! Меня друг мой, Сергей Коновалов, приучил. Но о нем речь пойдет тоже попозже.
Коптильня для нас, сырокопченых, все равно, что для вас русская баня. Удачное, на мой взгляд, сравнение, правда, Леша? Ты пиши, пиши. Не надо про саунный антураж вычеркивать. Это, так сказать, непреложный атрибут современной светской жизни типичного представителя среднего класса. Таково селяви, как говорится. Что, бассейн кафельный тебе не нравится? Нет? А что? А? Хамоватые стобаксовые девочки! Ну, кто ж виноват, что они Пушкину и Толстому инстант-чтиво на банкнотах предпочитают. Полагают, наивные, что накупят яркого шмотья в бутиках и станут еще симпатичнее. Дороже, значит. Ты тоже так считаешь? Нет? А, ну да, какой же ты средний класс? Ты у нас, Лешенька, типичный представитель вшивой интеллигенции. Люмпен творческого труда. Что с тебя взять, кроме мыслей твоих бредовых да идей сумасшедших? А идеями, как говорится, задницу не прикроешь, мыслями сыт не будешь. Трутень ты, Леша, присосавшийся к натруженной пуповине честного менеджера. Ты и не отрицаешь? Ну конечно, конечно! Если б не менеджеры, кто б вас тогда кормил? Кто? Фермеры? А они кто – не менеджеры? Ты не смейся. Ну и что, что на тракторе, ну и что, что навоз по полям развозит. Кормит – значит, менеджер. Был бы колхозник – первачок бы варил. Понял? Еще бы, логика у меня железная. Чай, не пальцем деланный. Чем-чем?! Не придирайся, твоя забота – записывать. Как, не будешь? Я ж не умею! Мои проблемы? Да, ты прав, мои. Мои – и больше ничьи! И я их решу! А я говорю – решу! Что? Кто словоизлияния надутой колбасы слушать будет? Да кто угодно! Эй, постой, какой еще надутой колбасы? Это ты меня так назвал? Ну…
Ладно, мир. Ты тоже нужен. Не прав я, не прав. Доволен? Ах, извиниться? Я сейчас так извинюсь, нет, ты гляди сюда, я так… Ладно, извини, пожалуйста. Я больше не буду. Прости, чувства всколыхнулись. Не каждый день книги сочиняю. Нам, гуманоидам, тоже эмоции свойственны. Мы, гуманоиды, тоже, можно сказать, душу живую имеем. Прости, пожалуйста. Пиши, пожалуйста, дальше.
Не о проститутках речь, не о менеджерах, а о коптильне. Значит, коптильня для нас, сырокопченых, что для вас – русская баня. Семь потов с тебя сойдет, грязь вся с лишним жиром выйдет, и как-то твердеешь сразу, мужаешь, я бы сказал. Никакого, братцы, целлюлита. После коптильни, если положенное время там провел, технологию, так сказать, выдержал, протухнуть очень сложно, невозможно практически. Да и вид
Так вот, висю я… нет, вишу… Короче, болтаюсь на крючке в коптильне. Тепло. Дымком ароматным тянет, и шума не слышно. Кайф, одним словом, беспредельный. Неземной, Леша ты мой дорогой и уважаемый, кайф! Ну, ты меня понимаешь? В бане-то был? А говоришь: не понять! Понять, братец, понять! Так я в баню, то есть, в эту, коптильню, тоже только один раз ходил. И тоже в детстве. Совпадение? А ты говоришь, ничего общего у нас с тобой нет и быть не может. Может, оказывается. Вот уже и первое отыскали. Дальше, как говорится, больше.
Болтаюсь, я, короче, в коптильне под самым потолком и кайфую. Кайфую и мужаю одновременно. Твердею не только телом, значит, но и характером. И чувствую, что пройдет еще немного времени, и стану я не мальчиком мягким, аморфным, но мужем. Причем, мужем таким обаятельным и привлекательным. Таким, что одного вашего взгляда на меня хватит (да простят меня вегетарианцы) для вызова обильного слюнотечения. Ой, елки-палки, прямо как академик Павлов со своею собакой подопытной Белкой (или Стрелкой? Плевать, не суть важно). И чувствую я себя таким волшебно сильным, что даже не думаю об истинном своем предназначении – оказаться нарезанным на тонкие колечки и разложенным на фарфоровые тарелочки. Точнее, думаю, но чувствую, что не будет этого. Иная мне судьба предначертана. А какая – неведомо. Знаю только, что не быть мне рассеченным и съеденным. Твердо знаю. А если знания твердые проявились, значит, характер возник. И не просто характер, а твердый такой, настоящий мужской, в общем. Харизма, короче. И так мне, братец, захотелось вдруг стать человеком! Так захотелось… что понял я – цель в жизни появилась. Ну, а уж коли цель есть – пиши: «пропало». Пиши, пиши… Воля, говорят, чудеса творит. Если чего-либо очень хочешь – непременно случится. Не-пре-мен-но! Ты уж мне поверь на слово, я то знаю. Да и свидетели существуют. Николай, например, батя мой приемный. Да и Лешка, вон, похоже, не сомневается, смеется. Леш, почему, кстати, ты не сомневаешься? Когда закончим, ответишь? Ну, ладно, идет!
Дальше, значит. Продолжаю.
Характер мой затвердел, и в ту же секунду дверь открылась (точнее, шторки распахнулись) передо мной в большой мир. В ваш мир, людской. Выехал я из коптильни, гордо покачиваясь на транспортере. Чистый весь такой, ароматный, самодостаточный, с единственной целью в жизни – стать человеком, таким же сильным и красивым, как тот, что нежно снял меня с крючка и бережно уложил в ящик поверх моих братьев, таких же чистых и ароматных, как я, но бесцельных, а, потому, предназначенных на съедение вашему брату. За своими думами я и не заметил, как поставили наш ящик с десятком таких же впритирочку в крытый фургон, захлопнули глухую дверь, и враз стемнело. А потом… Потом нас начало трясти. Это я сейчас понимаю, что машина с места тронулась и поехала, а тогда напугался. И сильнее, пожалуй, чем когда крысы вокруг бегали. Спаси меня, бог колбасный, не дай во тьме трясучей навеки пропасть из родного ящика! Спаси и сохрани, ладно? Уж я, поверь, не забуду…
И вот тут-то, братья мои и, естественно, сестры по разуму, последовала цепочка тех знаменательных для меня событий, которые, с одной стороны, крепко пошатнули мою уверенность в собственных силах, а с другой – дали понять, что если не хочешь, колбаса ты этакая, быть съеденным, слопай кого-нибудь сам. Или заставь кого-то схарчить не тебя, а ближнего твоего. Подставь, короче. Или, на худой конец, наблюдай молча, не высовывайся.
А произошло следующее.
Тряска неожиданно закончилась, дверь фургона распахнулась, и в нашу тесную каюту хлынул солнечный свет. Спас-таки, бог колбасный. Спас! Обещание свое помню, постараюсь не забыть. Хотя… Как там у вас говорится? Обещать – не значит жениться? Так, кажется?
Значит, дверь распахнулась, свет хлынул, и услышал я голоса. Два голоса – мужской, мягкий и глубокий, и женский – твердый, но ласковый. Первый принадлежал экспедитору, мужику с волосатыми руками (я еще тогда подумал, что у меня скоро такие же будут), который привез товар, то есть нас с братьями и сестрами, а второй – товароведу, миловидной (на мой колбасный взгляд) даме с нежными ладошками. Боже, как эротично она меня погладила!
– Здравствуйте, Мария Станиславовна.
– Добро пожаловать, Мишенька. Тебе мы всегда рады. Чем сегодня порадуешь?