Вверх тормашками в наоборот-2
Шрифт:
Файгенн не мог её ненавидеть, потому что любил, тянулся, как росток из земли – за ней, слепой и странной муйбой, что называла себя его родной тёткой.
Она касалась губами его лба – и становилось спокойнее. Она гладила непослушные вихры – и солнце светило ярче. Она накладывала руки на синяки, порезы, раны – и боль уходила.
Она разговаривала с ним как со взрослым и никогда не забывала, что он ребёнок: охотно забавляла Бруну, пока он носился по переулкам с другими мальчишками. Она останавливала тяжёлую руку отца, когда тот забывался и хотел за что-нибудь наказать тумаками.
–
Она присутствовала в его жизни постоянно. Даже во сне ему казалось: она рядом, незримо, оберегая и поддерживая. Может, поэтому он бежал к ней, как псёнок, крутился под ногами, не требуя особого внимания, но всё же зная: Найя обязательно поговорит с ним, снова расскажет о непонятном и далёком небе.
– Небеса щедры, – мурлыкала она и жмурила глаза, – без неба нет тверди. Не всё, что с них падает – благословение, но всегда неизбежность, которую стоит понять и принять. Временами с небес падает груз – особый знак для Зеосса. А ты тот, кто увидит его собственными глазами.
– Я поймаю его? – спрашивал не раз, но Найя только улыбалась и качала головой:
– Увидишь, ты его увидишь, глупый, и он станет твоей Обирайной. Не потеряй его, слышишь? Иди вслед, иначе небо заберёт тебя с собой.
Наверное, он помнил все слова, что говорила ему Найя. Мог бы вытаскивать их из сумы своей души и перебирать как сокровища.
– Я скоро уйду, – сказала она, когда ему исполнилось десять, и Файгенну показалось, что небо упало на голову, придавило тяжестью и мешало сделать вдох. – Все подумают: исчезла, но ты знай: меня просто больше нет. Не ищи, сынок, оттуда не возвращаются. Вероятно, это жестоко, но лучше не иметь иллюзий, чем питаться глупой надеждой.
– Нет! – только и смог пискнуть он, но вложил в это крохотное слово столько боли и отчаяния, что темнота, колыхнувшись, раскрыла пасть и милостиво его сожрала.
– Нет! – кричал и протягивал руки в бреду.
– Нет! – вопил, когда прохладные руки стирали пот со лба и пытались влить через сжатые до боли зубы отвар от лихорадки.
– Нет! – хрипел в агонии и видел тени, что приближались плотным кольцом и сжимали его в объятьях.
Найя вынырнула из тьмы и оградила тонкой рукой от удавки, что уже почти задушила его. Улыбалась светло, как всегда, но уже была почти бестелесной, прозрачной насквозь: через её тело он видел пышные, похожие на сдобные булочки, облака.
– Помни о небе, – прошелестела муйба сухими губами и растаяла.
А он очнулся, раскрыл глаза. Рядом находились люди. Чёрный, как твердь, отец, пухлая зарёванная тётка Ули, прижимавшая к большой груди бледную Бруну, и ясноглазая незнакомка.
– Пришёл в себя, – выдохнула она мелодично и провела прохладными пальцами по его лбу. – Значит скоро дело пойдёт на лад.
– Нет, – заплакал Файгенн от боли, понимая, что перед ним – новая муйба, но вскоре уснул от слабости, а когда очнулся в следующий раз, больше не твердил неизменное «нет», а молчал, давая возможность жестокой Обирайне самой разобраться: жить ему или не стоит.
Он никогда больше не спрашивал о Найе. Ни разу. И на сбивчивые попытки отца объяснить
– Не надо. Я знаю, – и стало ещё легче жить дальше.
Когда Файгенну минуло двенадцать, сгинул отец. Ушёл на заработки и не вернулся. Вряд ли он забыл о своих детях. Что-то случилось – Файгенн это чувствовал.
Последние два года они с Бруной жили у тётки – родной сестры отца. Той самой большегрудой Ули, что изредка помогала им. У тётки своих было пятеро, и два лишних рта она приняла с охами и ахами, больше из страха перед мнением горожан, чем из сердобольности или родственных чувств.
Файгенн подрабатывал везде, где только мог. Не забывал тренироваться с мечом, как учил отец, но на детские забавы времени уже не оставалось. Ушли в сторону друзья, осталась только выматывающая работа да Бруна, что встречала его по вечерам. У неё – ясные глаза и улыбка ярче солнца. Говорили, она похожа на мать, но Файгенн не помнил лица той, что родила его когда-то. Бруна напоминала ему Найю.
Виттенгарская муйба была права: небо таки позвало его, но так, что лучше бы он ушёл топтать Небесный Тракт. Файген стал жертвой небесной твари, и это уже не изменить. Файгенна спасли чужие люди и нелюди, и он знал: Обирайна сделала это для чего-то.
Про небесный груз он подслушал у костра и не удивился. Даже тому, что грузом была девчонка. Она другая – он понял это, когда его вытащили из кокона, но ещё не догадался, что в ней не так. Но, уже зная, не собирался никуда уходить.
Зачем? Здесь родной город и можно как-то жить. У него на руках маленькая сестрёнка, никому не нужная, кроме него. Но Обирайна в очередной раз щёлкнула Файгенна по носу.
– Отдашь пацана – получишь деньги, – гундосил высокий стражник. – Подумай, я не тороплю. Ему всё равно не жить, загнётся рано или поздно, а так у тебя будет шанс поднять на ноги своих детишек.
Тётка плакала. Она вообще была не злая – большегрудая Ули. Замученная только и пугливая, с очень слабенькой силой. Её не хватало даже на бытовуху, а о том, чтобы заработать, речи и не шло. Муж её, пройдоха и бабник, то появлялся, то исчезал. Иногда приносил деньги, а чаще – делал тётке очередного ребёнка и снова отправлялся покорять неведомые тверди Зеосса и его бесконечных прелестниц.
– Я уйду, – сказал Файгенн тётке, как только она вошла и кинула на него воровато-алчный взгляд. – Уйду, – придавил он голосом, чтобы она прочувствовала каждое слово: – но если ты обидишь Бруну или попробуешь торговать ею, берегись. Потому что я вернусь, и тогда ты ответишь за каждую её слезинку.
Ули вначале пугливо кивнула, а затем на её губах промелькнула кривая ухмылка, а в голове застучали колотушками гаденькие мыслишки.
– А вот это ты зря. Не зли меня, Ули!
Она, наверное, хотела язвительно спросить, а что будет-то, но не успела. Он выплеснул из себя всю ярость обид, что накопилось немало за два года.
Задрожали миски и качнулся, жалобно охнув, плохонький домишко. Рухнул, развалившись на части, старый деревянный стол, а из вёдер выплеснулась вода – залила пол и забурлила, вспениваясь, как море, которое он никогда не видел.