Вверяю сердце бурям
Шрифт:
Ширчай, то есть плиточный зеленый чай, заваренный на кипящем молоке со сливочным маслом, солью, черным перцем, с кусочками ячменной лепешки — отличный завтрак для путешественников рано утром перед долгим, быть может, стоверстным путем.
— Наш бай молодец,— не удержался комиссар.
Он попытался расплатиться за фураж, за хлеб, за пищу, но хозяин задергался в судорогах при столь явном нарушении законов гостеприимства...
— Это не помешает ему поспешить предупредить эмировскую свору, как только мы выедем из кишлака.— Сказал это Сахиб Джелял с трудом, при помощи бая и
— Нет бога, кроме бога и пророк его...
Но комиссар уже не оглядывался: призыв на молитву — призыв, возможно, к миру и благоволению... А может быть, сигнал эмировцам?
Их провожал этот успокоительно мирный возглас, дразнящие мирные запахи жаренного в кунжутном масле лука. Очень мирные возглас и запахи!
Они всматривались в степь пристально, напряженно, до боли в глазах. Каждый вел себя в соответствии со своим характером.
Вдыхая бурно вздымающейся грудью свежий бальзам степи и гор, Наргис с блестящими от восторга глазами горячила, вопреки запрету, коня так, что он просто танцевал на утоптанной дорожке. Савринисо была возле подруги. Баба-Калан, находясь рядом, ехал по-чабански грузно, ехал будто бы опекая сестру и невесту, которая вырвавшись из эмирского дворца, преобразилась. И милое лицо ее с ямочками на щеках стало еще привлекательней. Бледноликий висел на спине коня кулем, уткнув голову в плечи и вздрагивая судорожно при каждом шаге. Сахиб Джелял, несмотря на слабость и боль, гордо, как и подобает кочевнику-арабу, вытянулся в седле и озирался очень воинственно. Госпожа эмирша оказалась лихим всадником. Она ничуть не терялась, закинув на голову чачван, старалась не отставать от девушек.
И тут только впервые за сутки комиссар обнаружил, что эмирша была очень недурна собой.
Он поймал себя на совсем неподобающем: он залюбовался ею. «Вот как бывает. Тут надо боевыми операциями заниматься, стрелять надо... Доставить Наргис с госпожой эмиршей товарищу Фрунзе, раненого вождя в госпиталь отвезти, а он с очаровательной пери глаз не спускает. Угораздило!»
Что на это скажешь? Комиссару Красной Армии Алеше-ага только исполнилось девятнадцать, а в девятнадцать лет и не грех полюбоваться степной красавицей, гарцующей лихой амазонкой на горячем коне.
Эти праздные размышления комиссара были прерваны самым неожиданным образом.
VII
Смелость отпугивает несчастье.
Бароха
Но события этой книги при всей их фантастичности призваны выразить высокую, поистине дикую причудливость души или хотя бы показать ее читателю.
Г. Честертон
Наргис доложила по-военному комиссару Алексею Ивановичу. Глаза ее блестели, губы кривились в нервной улыбке:
— Товарищ командир, за тем холмом эмировцы, возможно, и сам эмир.
— По коням! — скомандовал комиссар.— Разведку вперед!
Еще не улеглась терпкая пыль, еще чихал приблудный пес, крайне недовольный, что его выгнали из кусочка полуденной тени, еще садились в седло запоздавшие конники, а разведчица, допивая пиалу чая, успела рассказать все, что видела.
Прежде всего она протянула небольшой листочек, весь покрытый арабскими письменами.
— Вот, читайте! Тут такое, что все матери и дети Нураты плачут как по покойнику. Оплакивают и свои жилища и гумбез святого пророка Хазрета. Говорят, черная разруха надвинулась тучей. Беда! Те, кто помоложе, уже на кяризы убежали. Старики остались, подставив шею под острие меча. Читайте!
Хороша была Наргис со своими блестящими глазами, пылающим румянцем, загорелыми щеками, длинными черными косами, высвобожденными из-под полинялой, но лихой буденовки.
«Большевики русские,— читал вслух комиссар, нет-нет и поглядывая на разведчицу, а она сердито хмурила свои брови-луки и глазами приказывала читать дальше,— большевики разделили бухарский народ на две части — революционеров и басмачей. Проклятие! Эй, мусульмане, мы, Абдукагар, командующий их величества эмира, пишем вам потому, что мы дети единой с вами мусульманской семьи. Если вы не жалеете население степи, то есть себя самих, то и мы жалеть не будем. Пусть его, то есть вас, сожрут. волки и шакалы на кладбище».
Воззвание было отпечатано на гектографе, очевидно, во многих экземплярах.
— Эге, дело поставлено у эмира на солидную ногу. Да, кстати, этот Абдукагар — карнапский бек.
— Бек сам не очень грамотный,— проговорила разведчица, странно смутившись.—При Абдукагаре состоит от эмира в советниках секретарь или бухарский мирза Латиф Диван-беги. Он толкует законы. Сам в руки не берет оружие, такой человек. Он... это, возможно, Мирза...
Она замялась и покраснела.
— Что он? Вы говорите про него?
— Он при штабе Абдукагара появился, как рассказывают, два дня назад. Ну, конечно, как только мы его отпустили... Он называет себя представителем эмира.
— Вот видишь... Пожалели мерзавца...
На глазах разведчицы выступили слезы. Щеки ее сделались совсем пунцовыми.
— Нет, он не брат мне. Предатель народа не может быть братом, Мерген узнает — проклянет его. Мерген пойдет в становище Абдукагара и собственными руками задушит подлеца, изменника народа. Какой ужас!
И совсем по-женски она запричитала, заохала, утирая глаза боковым кондом буденовки.
Положение усложнялось невероятно. В голове комиссара, взволнованно поглядывавшего на разведчицу, складывались планы один невероятнее другого. Определенного решения еще не сложилось.
Обнаглевший Абдукагар действовал с наглостью поистине беспардонной. Пользуясь тем, что в степи красноармейских, частей почти не осталось, он успел за два дня совершить налеты на кишлаки и железнодорожные станции, грабил, хватал, убивал.
Кто-то сказал, что в банде Абдукагара нашел прибежище эмир.