Вяземский
Шрифт:
Маленький шедевр. Именно потому что очень личный, целиком посвященный раздражению. Не эпиграмма, скорее поэтическая дневниковая запись, домашняя, ядовитая и насмешливая —
…Странной выдалась петербургская весна 1828 года. Тогда в столице пересеклись многие любимые Вяземским люди — Пушкин, Жуковский, Крылов, Виельгорский, Козлов, Алексей Перовский, Дельвиг, Плетнев, Грибоедов, Мицкевич… Все словно торопились нагнать что-то ускользающее — вспыхивали мгновенные романы, проносились балы и пикники, вечеринки, прогулки, концерты, чтения… Одно за другим следовали события, вызывавшие общие толки: то триумфальное возвращение из Персии Грибоедова (14 марта), то война с Турцией (14 апреля), то принятие нового цензурного устава (22 апреля), то отставка министра просвещения Шишкова (23 апреля), то назначение Грибоедова посланником в Тегеран (25 апреля)… Все как будто пьяны были слегка от апрельского петербургского ветра, грядущих перемен, дружеских встреч. Это было пышное угасание александровской, «дружеской» эпохи русской литературы, ее Золотого века. И за всем этим — за планами совместной заграничной поездки, за вдохновенными импровизациями Мицкевича, за фортепьянными всплесками Марии Шимановской, за чтением Пушкиным нового романа «о дяде своем Аннибале» — сгущался какой-то трудноосознаваемый мрак, дыхание которого чувствовали все… Уходила молодость. Уходила эпоха.
Особенно тяжело было Вяземскому и Пушкину. Пожалуй, они никогда не были так близки, как весной 1828-го. Пушкин был мрачен, много пил и играл в карты. 5 апреля он начал было поэму «Полтава», но очень быстро бросил работу. На глазах Вяземского развивался его роман с Анной Олениной, вернее, не роман, а мучительная и заведомо обреченная попытка влюбиться всерьез, предпринятая одновременно с существованием многочисленных минутных связей. Вяземский в это время тоже пытался отключиться от реальности — бесчисленные балы и танцы соседствовали с ночными бдениями у друзей, с алкоголем и увлечением графиней Аграфеной Закревской, «медной Венерой», в объятиях которой перебывали, кажется, все звезды Золотого века. Плюс ко всему долгое безнадежное ухаживание за юной фрейлиной Александрой Россет. И мучительные, до бреда доходящие сомнения — как дальше жить?.. Или в службу — или вон из России… Голова горела. То же чувствовал и Пушкин. И не об этом ли времени вспомнит он в 1833-м, начиная вчерне «Пиковую даму»: «Года 4 тому назад собралось у нас в Петербурге несколько молодых людей, связанных между собою обстоятельствами. Обедали у Андрие без аппетита, пили без веселости, ездили к Софье Астафьевне побесить бедную старуху притворной разборчивостью; день убивали кое-как, а вечером по очереди собирались друг у друга…»
21 мая Вяземский запиской пригласил всех на очередную вечеринку. 25-го, накануне 29-летия Пушкина, небольшой дружной компанией — Алексей Оленин-младший, Адам Мицкевич, Александр Грибоедов, младший брат Павла Киселева Николай, толстый веселый барон Павел Шиллинг фон Канштадт, известный остряк князь Сергей Голицын по прозвищу Фирс, Вяземский и Пушкин — отправились на пароходе в Кронштадт. Туда добрались удачно. Обратно — начался сильный ветер и дождь… Пароход качало. Бывшие на борту дамы перепугались не на шутку. Все много пили. Вяземский заговорил с Грибоедовым о том, что завидует ему и хотел бы ехать с ним хоть в Персию, хоть куда… Пушкин был хмур и угрюм. Через пять дней он напишет:
Цели нет передо мною, Сердце пусто, празден ум…«Однозвучный жизни шум» порядком утомил и Вяземского. Прощание со столицей получилось невеселым. «Петербург стал суше и холоднее прежнего, — сделал свой вывод князь. — Эгоизм брюха и жопы, добро бы европейский эгоизм головы, овладел всеми».
Я Петербурга не люблю, Но вас с трудом я покидаю, Друзья, с которыми гуляю И, так сказать, немножко пью. Я Петербурга не люблю, Но в вас не вижу Петербурга И Шкурина, Невы Ликурга, Я в вас следов не признаю. Я Петербурга не люблю, Здесь жизнь наИ похоже, и непохоже на Вяземского: похоже — малоудачным повторением «Здесь жизнь… И жизнь…» в соседних строчках, непохоже — разговорной интонацией, скорее даже не пушкинской, а филимоновской. Поэт Владимир Филимонов был колоритнейшей фигурой — толстяк, мудрец и ленивец, он долгие годы писал странную поэму «Дурацкий колпак», где жизнь его и история России преломлялись под самыми затейливыми углами… «Дурацкий колпак» вышел как раз в конце марта 1828-го, его издание праздновалось шумно и весело… И еще непохоже — драматическим обрывом последней строки. Благодушные первая и вторая строфы, где Петербургу многое прощается за наличие в нем друзей, с которыми «немножко пьется», сменяются напряженным финалом, где и вахтпарад, и барабанная кожа, и, может быть, уже издевка над собственными военными мечтаньями; ну что ж, война — Киселеву… Подвиг бытия вновь не удался…
Эти стихи Вяземского были известны Пушкину. И вполне возможно, что аукнулись в осеннем пушкинском:
Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит…А сам Вяземский поспорит с собой четыре года спустя, в послании к графине Завадовской: «Я Петербург люблю, с его красою стройной…». И Пушкин вспомнит эти стихи, работая над «Медным всадником»: «Люблю тебя, Петра творенье / Люблю твой строгий, стройный вид…»
В 1828-м петербургская тема в творчестве Вяземского и Пушкина так синхронно возникает далеко не случайно. Оба одновременно остро почувствовали свою беспомощность перед лицом огромного государства, свою чуждость пышному и бедному городу. Задумывались об истоках всего с ними происходящего. И вспыхивали разговоры — о России, Петербурге, Петре… Гуляя по Сенатской площади с Пушкиным и Мицкевичем, Вяземский, глядя на Фальконетов памятник, заметил, что Петр скорее не двинул Россию вперед, а поднял ее на дыбы. Эту фразу князя использовали потом и Мицкевич, и Пушкин — первый в «Памятнике Петру Великому», второй в «Медном всаднике» [50] . Непостижимы, неисповедимы тайные связи между поэтами… От весны 1828-го, от разговоров за бутылкой шампанского в Демутовом трактире или на Большой Мещанской, от совместных прогулок протянулись нити к «Полтаве», «Пиковой даме», «Истории Петра» Пушкина, «Дзядам» Мицкевича, «Фонвизину» и поздним мемуарным статьям Вяземского…
50
Любопытно, что в стихотворении «Памятник Петру Великому» Мицкевич вкладывает эту фразу Вяземского в уста Пушкина. «И хорошо он сделал, что вместо меня выставил Пушкина. Оно выходит поэтичнее», — прокомментировал Вяземский в 1872 году.
И вот весна 1828-го кончилась. Скоро убьют Грибоедова. Умрет совсем молодым Дельвиг. Уедет навсегда из России Мицкевич. Завершится победой России Русско-турецкая война. Не оправдаются благие надежды на Николая I. Ни Пушкину, ни Вяземскому не видать желанной свободы. Жизнь шла вперед, и можно было только расцвечивать ее — стихами, балами, женщинами…
…Итак, поединок начался, но после первой, разминочной схватки все вроде бы осталось на своих местах. Вяземскому пригрозили — он изъявил готовность честно служить и услыхал в ответ: «Спасибо, в ваших услугах не нуждаемся». На нет и суда нет. Князь уехал обратно в Москву и Мещерское. Как написал он жене, «я возвращаюсь в ряды бездейственной, но грозной оппозиции». Было очевидно, что скоро последует очередной ход правительства, но какой?..
Лето 1828 года, словно по контрасту с весной, для Вяземского вольное и счастливое. После холодно-враждебного Петербурга и тамошнего света — радушная русская провинция. Одна из улиц современной Пензы носит имя Вяземского, а в Саратове даже выпустили водку «Князь Вяземский» с его портретом на этикетке — с этими городами, с дальними степными губерниями князя связывало многое… Здесь он был полон сил, весел, звал Пушкина к себе в гости, много разъезжал, находил «в провинциях прелесть» и пленял «дворянство своим известным талантом, как столичные артисты, которые спадут с голоса и выезжают на провинции». Среди новых стихов той поры выделяется чудесная, пушкински-изящная и веселая «Простоволосая головка», написанная в конце июля для пензенской красавицы Пелагеи Николаевны Всеволожской… Все это — стихи, вдохновенье, ощущение счастья — внезапно кончилось 27 сентября. Морока со службой началась вновь.