Выбор оружия

Незнанский Фридрих Евсеевич

– Мудро, – согласился Турецкий.

Вслед за Щукиным Турецкий прошел по просторному длинному коридору. Двери многих комнат были открыты. Комнаты были тесно заставлены письменными столами и шкафами, но за столами никого не было, а стулья вразброс и раскиданные в беспорядке бумаги создавали впечатление, что все сотрудники экспедиции срочно эвакуированы по тревоге.

– Где же народ? – спросил Турецкий.

– Почти все в поле. Летний сезон у нас короткий, всего четыре месяца, нужно многое успеть. Вы и меня-то случайно застали. Вчера вернулся из тундры, а завтра снова улетаю. А зимой – камералка, обработка данных, тут уж чуть ли не на головах друг у друга сидим…

В просторном полуподвале за деревянной, как в библиотеках, стойкой молодая женщина в наброшенном на плечи меховом кожушке читала книгу. За ее спиной в глубь полуподвала уходили длинные, до потолка, металлические стеллажи, уставленные папками.

– Найди-ка нам отчеты Никитина, – обратился к ней Щукин. – Это семьдесят четвертый год. Имангда.

– А их нет на месте, – ответила она.

– Как – нет? – удивился Щукин.

– Да так. Нет, и все.

– А ты откуда знаешь? Ты даже не посмотрела.

– Я вчера искала. Позвонил какой-то мужчина, спросил про них.

– Какой мужчина? – заинтересовался Турецкий.

– Сейчас скажу, я записала фамилию. Вот – Погодин. Из Минцветмета. Начальник какого-то отдела.

– Вы его знаете? – спросил Турецкий у Щукина.

– Первый раз слышу. Куда же отчеты делись? Может, взял кто-нибудь и не вернул? Посмотри по регистру.

– Я смотрела. – Она раскрыла какой-то гроссбух, показала запись: – Пожалуйста. Имангда, Никитин, сентябрь семьдесят четвертого года. «Изъято в качестве вещественного доказательства по уголовному делу Никитина И. К.».

– И не вернули?

– Никаких отметок нет. Образцы руды на месте.

Щукин нахмурился.

– Что за дела? Это мне совершенно не нравится.

– А я при чем? Я в тот год в первый класс ходила.

– Я не про тебя. Вообще. Это же документы строгого учета!

– Может, в архиве горсуда остались? – предположил Турецкий.

– Я так этому Погодину и сказала. Что там скорее всего.

– Ты сказала незнакомому человеку, что секретные документы лежат в горсуде? Ты хоть бы у меня спросила!

– Вас не было, вы только к вечеру прилетели.

– Но есть главный инженер, главный диспетчер.

– Но он же просто позвонил. Если бы приехал, я, конечно, послала бы его за разрешением. А так – человек спросил, я ответила.

– Поехали к Ганшину! – решительно объявил Щукин.

Как и по всей России, где словно бы по какой-то дурной традиции под суды отводились самые задрипанные, десятками лет не ремонтировавшиеся здания, норильский городской суд располагался в облезлом, старой постройки трехэтажном доме с обшарпанными коридорами, скрипучими половицами и с соединенными по несколько штук деревянными креслами у дверей, списанными, скорее всего, из какого-то кинотеатра. Лишь в клетушке-приемной и кабинете председателя были явно недавно поклеены светлые обои и побелены потолки.

Ганшину было под шестьдесят, он словно бы высох за долгие годы служения заполярной Фемиде, но взгляд под стеклами очков в тонкой золоченой оправе был живой, острый, а худое лицо выражало доброжелательность.

Щукин представил гостя судье так же, как ему самому представился Турецкий:

– Обозреватель газеты «Новая Россия».

И это соответствовало действительности: перед отъездом Турецкий получил в редакции командировку. Ответственный секретарь сначала охнул, прикинув, в какую копейку влетит это редакции, но Турецкий успокоил его – командировка нужна, чтобы без проволочек получить пропуск для въезда в пограничную зону, а билеты и суточные оплатит другая организация. Ответственный секретарь не стал расспрашивать, какая именно, а Турецкий не стал вдаваться в подробности.

– «Новая Россия»? – произнес Ганшин. – Выписываю. Дельная газета. Но что-то не помню там Турецкого.

– Мой псевдоним – Александров.

– Этого знаю. Читал. Вы юрист?

– Да.

– Чувствуется.

– Станислав Петрович, тут такое дело, – начал объяснять Щукин. – Во время следствия из наших архивов изъяли отчеты Никитина о его работе на Имангде. Помните это дело? Еще статья в «Заполярке» была – «Под маской борцов за правду»?

– Еще бы не помнить.

– Так вот, изъять изъяли, а назад не вернули.

– Не может такого быть. Сейчас проверим.

Он вызвал секретаршу и попросил принести из архива дело Миронова.

– Почему Миронова? – не понял Турецкий.

Ганшин объяснил:

– Там были объединены в одно производство три дела: Миронова, Никитина и еще одного, не помню фамилию. Шли по одной статье – семидесятой за антисоветскую агитацию и пропаганду. В то время ситуация в Норильске была очень сложная. Талнахские рудники начали давать сырье, заводы не были к нему готовы. Начался, как это водится, аврал, штурмовщина, а с ней, как всегда, черные субботы, аварии, производственный травматизм. Рабочие взбунтовались. До забастовок тогда, конечно, не доходило. Администрация начала увольнять крикунов. Те – в суд. На судей очень сильно давили – горком, все начальство. Суды отказывали в восстановлении на работе. Пошли кассационные жалобы. Тут и возникли такие, как Миронов. Подпольная адвокатура. Кодекс они знали. Стали писать жалобы другим. И приходилось восстанавливать людей на работе. Как выражались наши власть имущие, это «усугубляло обстановку». Поступила директива: посадить. Дело было состряпано в местном КГБ. Когда я ознакомился со следственными материалами, понял, что никакой антисоветской агитации и пропаганды там и близко нет. В лучшем случае – статья сто тридцатая, клевета: распространение заведомо ложных позорящих другое лицо измышлений. А еще верней – статья седьмая Гражданского кодекса – защита чести и достоинства.

– На основании чего готовилось дело? – спросил Турецкий.

– Обвинительный материал состоял из жалоб в ЦК, Брежневу. Миронов даже в ООН писал: варвары двадцатого века, истребители собственного народа. Никитин – тот был сдержанней: преступники.

– Преступники? Почему?

– Он считал, что деньги нужно вкладывать в Имангду, а не в строительство талнахских рудников. А туда шли десятки, если не сотни миллионов рублей. Тех, старых, полновесных. Он называл это преступлением.

– И чем все кончилось?

– Я предложил переквалифицировать это в дело частного обвинения. А для этого истцами в суде должны были выступать «оскорбленные». Главными: первый секретарь горкома партии и генеральный директор комбината. Они, естественно, отказались.

– Почему?

Ганшин усмехнулся.

– Кому же охота, чтобы их имена полоскали в открытом судебном процессе? А полоскать было за что. Если насчет Имангды – это еще был вопрос, но вот обстановка в цехах комбината никакого вопроса не вызывала. Все прекрасно знали, что там происходит.