Выбор оружия
Шрифт:
«Выглядит моложе своих пятидесяти…» Это Дорофеев сказал о Никитине. А как эта, из горсуда, сказала о Погодине? «Лет сорока пяти… высокий… черные волосы, черные усы…» Почти ровесники эти двое. Возможно, друзья. Скорее всего – друзья. И очень близкие…
Но этот проклятый синий «форд» – он-то какого черта оказался во Внукове?
– Уважаемые дамы и господа, прослушайте объявление. Наш аэропорт закрыт ориентировочно до четырех часов утра по местному времени. Рейс Москва – Норильск по-прежнему находится в Хатанге. Рейс Красноярск – Норильск ожидает
Турецкий вскочил.
– Да ты че, мужик? Спи себе, – удивился сосед. – Не посадку же объявили.
Но Турецкий будто не слышал. Спотыкаясь о чемоданы и сумки, натыкаясь на встречных, он выскочил из аэровокзала и открыл дверцу «Жигулей», дежуривших у входа в ожидании пассажира.
– В город. Быстро!
– Сто пятьдесят, – объявил водитель.
– Чего?
– Ну, не баксов же. Тысяч.
– Гони!
Через час, когда миновали городской портал, похожий на въезд в Москву со стороны Внукова, водитель спросил:
– Куда?
– К фотоателье, любому, – ответил Турецкий.
– К фотоателье? Четыре утра! Раньше девяти ни одно не откроется.
– Черт! В самом деле. А солнце – как днем… Тогда в гостиницу.
Дежурная, к счастью, не спала. Увидев Турецкого, она понимающе покивала:
– Вернулись? И правильно. Вы так умчались, что я не успела предупредить. Не нужно было никуда ехать, сидели бы в номере и звонили в порт. У нас давно уже автоответчик: и погоду скажут, и какой электричкой к какому рейсу ехать. У кого телефона нет, тем, конечно, похуже.
Турецкий вспомнил битком набитый аэровокзал и подумал, что эра сплошной телефонизации в Норильске еще не наступила.
– Ваш номер я за вами оставила, – продолжила дежурная. – Четыреста двенадцатый, правильно? Возьмите ключ. Доплачивать ничего не нужно, у нас расчетный час – двенадцать. Если задержитесь, тогда заплатите. Буфет в пять откроется, можете позавтракать. Отдыхайте.
Кажется, никогда в жизни время не тянулось так медленно. Турецкий послонялся по номеру, побрился, позавтракал, а стрелки словно бы прилипли к циферблату. И сна не было ни в одном глазу: нервное напряжение, внезапно охватившее его в Алыкеле, не отпускало ни на секунду. Он потыкал кнопками телевизора, но на экране мерцала лишь рябь. Включил репродуктор – тоже пусто. Оставалось вышагивать от окна к двери и курить сигарету за сигаретой.
Неожиданно ожило радио:
«Московское время два часа ночи. С добрым утром, товарищи! Сегодня двадцать шестое июля, пятница. Температура воздуха в городе плюс семь градусов. Наш аэропорт закрыт. Передаем последние известия. Предзабастовочное состояние на рудниках сохраняется. О поддержке требований горняков объявили портовики Дудинки. Как сообщили нашему корреспонденту в объединенном забастовочном комитете, ведутся успешные переговоры о совместных акциях протеста с шахтерами Воркуты и Кузбасса…»
Восемь. Сидеть в номере было больше невмоготу. Турецкий натянул свой утепленный плащ и вышел из гостиницы. До центрального – Ленинского – проспекта было десять минут ходьбы. Еще с четверть часа он потратил на то, чтобы найти среди кафе и магазинов витрину с вывеской «Срочное фото». В половине девятого появился молодой парень в ветровке, повозился с ключами и открыл дверь. Турецкий двинулся следом за ним.
– Мы еще закрыты, – предупредил парень. – Мастер придет только в девять.
– А вы кто?
– Лаборант.
– Вы-то мне и нужны.
В крошечной раздевалке-приемной Турецкий протянул лаборанту один из цветных снимков Никитина – тот, где Никитин был сфотографирован крупным планом.
– Вы можете переснять это в черно-белом варианте?
– Зачем? – удивился лаборант. – Прекрасный цветной снимок.
– Чтобы не бросался в глаза загар.
По– видимому, более нелепого заказа лаборант в жизни не получал. Он в недоумении уставился на Турецкого, ожидая разъяснений. Но Турецкому было не до разговоров. Он достал из бумажника стотысячную купюру и прикрыл ею фото Никитина.
– Работа должна быть сделана за пятнадцать минут.
Мгновение помедлив, лаборант кивнул:
– Посидите.
И скрылся в лаборатории.
Через четверть часа появился.
– Отглянцевать?
– Не обязательно.
– Будет дольше сохнуть.
– Тогда отглянцуй…
Еще через пять минут снимок лежал перед Турецким. Он попросил у лаборанта черный фломастер и принялся за работу. Сначала затушевал платиновые волосы Никитина. Потом превратил светло-серый пиджак в некое подобие черной куртки. Галстук тоже сделал черным. Что еще? Да – усы. Небольшие. Пририсовал усы. Сравнил оба снимка. На первый взгляд – разные люди. Вроде бы все.
Турецкий поднялся и направился к выходу.
– Послушайте, – остановил его лаборант. – Я вам верну ваш стольник. Только объясните, зачем вы все это делали. Иначе это будет мучить меня до конца жизни.
Парень был явно не дурак. Турецкий покровительственно похлопал его по плечу.
– Привыкай к непонятному. Пока человек мучается над чем-то – он жив. А когда все станет ясно – тогда конец. А про меня забудь. Я просто обыкновенный псих…
Теперь – горсуд. Ганшин еще не пришел, но заведующая архивом уже была на месте. Она внимательно, поправив свои квадратные очки, рассмотрела разрисованный Турецким снимок и уверенно заявила:
– Да, это тот самый человек. Погодин.
Дом техники. Он находился на том же Ленинском проспекте рядом с Дворцом культуры.
Вера Федоровна:
– Он. Только усы не такие. Но он – точно.
Вопросов больше не оставалось. Вернувшись в гостиницу, Турецкий все-таки показал снимок дежурной:
– Вы помните этого постояльца? Вчера уехал.
Она усмехнулась.
– Помню. И вас тоже никогда не забуду. Аэропорт открыли, слышали? Как раз на электричку успеете.
Он так заспешил, что, кажется, забыл сказать ей спасибо.