Выбор оружия
Шрифт:
Белосельцев пел со всеми. Песня была заклинанием и порукой им всем, слетевшимся на африканский берег через океаны, смерти и войны, во имя одной заботы, одной роднящей судьбы, отнимавшей их силы и жизни, дарившей чувство родства и вселенского братства, возможных лишь в песенном хоре, или в бою, или в последнем перед смертью прозрении, – о бессмертии, о чистой жертвенности, готовности пасть за других.
Расходились, прощались с хозяевами. Обменивались поцелуями, пожатиями рук. Катили с Марией по ночному Мапуту, ослепляемые редкими встречными вспышками фар.
– Как вы жили это время? – Белосельцев смотрел, как за ее головой мелькают высокие, распушенные ветром пальмы, маленькие особняки, увитые розами, с желтыми светящимися окнами.
– Очень
– Насколько реальна опасность, о которой сказал Чико?
– Иногда мне кажется, что скоро мы все погибнем. Рано или поздно мы все здесь погибнем.
– Такое бывает, Мария. Это усталость, нервы. Мне знакомы такие предчувствия.
– На вилле, где мы живем, есть газон и дорожка. Через эту дорожку от стены дома проходит муравьиная тропа. Муравьи по стене подымаются к окну, в дом. Я любила смотреть, как они тащат в сад по своей тропке всякие крошки, соринки. И вот недавно они все ушли. Пропали из дома, из сада. Подхватили свои яички, личинки и ушли. Я видела, как они уходили. Трава шевелилась, блестела. Это к несчастью. Они почувствовали, что над домом нависло несчастье, и ушли.
– Ну что вы, Мария! – пробовал шутить Белосельцев. – Просто они съели все ваши крошки. Или нашли дом по соседству, где крошки вкуснее. Знаю я этих муравьев! Ушли за лакомством, а вы бог знает что надумали!
– Если бы могла, я бы тоже ушла. Чувствую, как над домом нависло несчастье. Уйти хоть ненадолго, недалеко, забыть про войну, про политику. Я ведь женщина, и еще молодая!
– Вы прелестная женщина, Мария, – сказал Белосельцев и на секунду коснулся ладонью ее затылка, где пролегала теплая ложбинка.
На ветровое стекло упали тяжелые водяные капли. Превратились в мелкую пудру огней. Он смахнул их щетками, заметив, как гнутся от ветра пальмы. Дождь, который надувало с утра, приблизился с океана, встал над городом, роняя первые тяжелые капли.
– Я мечтала стать лингвистом. Все говорили, у меня дар к языкам. А я пишу листовки, готовлю воззвания… Если бы хоть ненадолго уехать в Европу, в Париж или в Лондон! Чтобы засыпать без страха, просыпаться без страха. Чтобы люди перед сном не клали под подушку оружие. Чтобы, садясь за рабочий стол, открывая ящик стола, не бояться, что грянет взрыв. Не осматривать каждый раз сиденья машины и багажник в поисках бомбы… Если здесь в магазине или на улице человек слишком пристально посмотрел на меня, это не значит, что я ему нравлюсь. Это может значить, что он следит за мной и мне нужно от него укрыться. Когда мне в офис приносят корреспонденцию, бандероль, я боюсь ее вскрыть, ибо это может быть взрывпакет. Месяц назад нашей сотруднице Кларе оторвало обе кисти, когда она вскрывала посылку, присланную в наше представительство… Здесь нет ни минуты покоя! Я чувствую себя под прицелом. Чувствую, кто-то целится в меня сквозь окно, когда я работаю. Целится, когда я сплю… Вы не представляете, что значит дружить с людьми, а потом они уезжают, и половина из них не возвращается, и ты видишь их на газетных фотографиях убитыми, в луже крови, или перед казнью, в зале суда. Вы не представляете, что значит любить человека, быть замужем и уже пять лет не видеть его. Знать, что его мучают, терзают, бьют и, может быть, в эту минуту, когда мы едем с вами, его душат петлей в камере или засовывают под язык электрическую клемму.
Она закрыла лицо руками, и дождь с океана швырнул в лобовое стекло грохочущую струю воды. Белосельцев гнал что есть силы, словно хотел выскользнуть из-под этой тяжелой темной воды, зашумевшей вдруг на асфальте, промчаться этот мучительный отрезок пути, где ей было больно.
– Дорогая Мария, вы устали, измучились. Вы молодая, прелестная. Вы еще будете счастливы. – Он старался ее утешить, поддержать ее колеблемый дух, и она благодарно прижала ладонь к его руке.
– Вы знаете, что мне часто снится? Дверь!
– Какая дверь?
– Меня собирались пустить
Они проезжали мимо отеля «Полана», мутно озаренного, размытого ливнем, похожего на огромный корабль, плывущий по черной воде, с отражениями белых дрожащих огней. Белосельцев остановил машину.
– Зайдем ко мне на минуту… Я подарю вам альбом с видами Москвы… Мы выпьем чашечку кофе..
– Зайдем, – согласилась она.
Вышли из машины, и вода окатила их холодом, словно кто-то темный, блестящий, шумный положил им на плечи прохладные руки, ощупывал спину, живот, ополаскивал лицо холодными плещущими ладонями. Пока шагали к порталу отеля по блестящему, как антрацит, асфальту, вымокли. И, принимая от портье ключ с медной литой бляхой, он видел, как прилипло к ее груди темно-малиновое платье и соски выдавились сквозь мокрую ткань.
Шли по стеклянному коридору молча, не глядя один на другого. Сквозь размытые, водяные стекла был виден зеленый пустой бассейн, в котором кипел изумрудный ливень, белые стулья и столики, на которых шипела и дымилась вода. Вставил в замок тяжелый ключ. Пропустил ее в глубину неосвещенного номера с незанавешенным окном, за которым, темный, неразличимый, смятый ветром, дышал океан, посыпанный ливнем, без огней, с белыми рулонами пены у набережной, где горели одинокие, затуманенные огни. Комната с мягкими, бесшумными коврами скрыла их от внешнего мира, и они оказались одни, окруженные огромным, прилетевшим из океана дождем. Этот дождь был послан для них кем-то невидимым и огромным, укрывшим их в свои туманы, водяные хлюпанья, окруживший непроницаемой завесой, сквозь которую они стали невидимы для друзей и врагов, отделены от прошлого и от будущего, помещены под водяной купол, где скрылись от зол и опасностей.
Он обнял ее. Некоторое время стоял, чувствуя, как подымается от дыхания ее грудь и сквозь мокрое платье и прилипшую к его груди рубаху давят ее тугие соски. На столе стояла стеклянная ваза с вишнями, яблоками, большими грушами, мохнатым чешуйчатым ананасом. Стекло переливалось, отражая дождь. В каждой вишенке, в каждом глянцевитом яблоке отражался черный океан. Поцеловал ее губы, большие, мягкие, недвижные, трогая их своими губами, как дольки сочной нарезанной груши, чувствуя их сладость, влажную мягкость. Она взяла ладонями его за голову, сжала виски и жадно, сильно поцеловала. И он почувствовал, как теряет сознание на колыхнувшемся полу, начинает плыть, словно в невесомости, вращаясь в пространстве, потерявшем ось симметрии.