Выбор.
Шрифт:
– А по глазам вижу. На девок не стреляешь или лениво смотришь. Весь такой гладенький, не пылишь, только умничаешь. Значит, всё у тебя по правилам и по душе.
– Пожалуй, правду сказал. Жену свою уважаю и боготворю. Уютная она какая-то. Сын не пустышка – увлечённый. От любви к шахматам умирает. Всё сходится. Да и в делах аварийного ничего не нахожу. Ты прав: засамобичевался что-то я. Брюзга напала. Ощущение гложет – живу из любопытства, без одушевления. Наверно, оттого, что очередной барьер взял, а недооценил. Перегорел, что ли… Ненавижу действительность теоретически.
Матьяш вновь сел на стул. Вздул обвисший ус,
– Вот и приехали. Оказывается, у тебя не жизнь, а поэма! Только пишешь её не рукой, а ногой – брезгливо. – Он хлопнул Семёна по коленке и добавил: – Бабу тебе надо. Хандра разрушительна, а женщина вдохновляет.
– Ладно, не умничай. Говорят, без сопливых скользко. Как-нибудь разберусь.
Владимир заулыбался вдумчиво, сердечно.
– Сёма, а у меня не стой тебя, всё чинно и гладко. И жена – красавица, и дочура – умница. Всё сопоставимо и благоустроено. Только я живу без желчи и на жизнь смотрю утончённее. Это даёт жизни кислород…
– Как мотылёк пыльцу с цветов собираешь? А душа-то при этом не болит? – прервал друг.
– Да как тебе сказать. Иной раз и щемит. Только я не бабник, а весёлый человек. Всё не просто. Женщина у меня строгая. При ней вольностей себе не позволяю. Но жизнь-то у меня путешественника. Кочую, как калмык. Сегодня на десятом километре, завтра на тысячном. Монтаж газопроводов – дело тонкое, но грязное и динамики требует. Так и жизнь у меня не без грязи… – Он как-то испытующе посмотрел Семёну в глаза и продолжил: – Трудно представить, но среди сварщиков битва нешуточная идёт. Деньжат куча, как кузнецы монету куют. В очередь стоят на работу, хоть и делать шов на больших диаметрах – дело высшего пилотажа. Швы рентгеном просвечивают. Чтоб на работу приняли, жён своих подставляют. Даже, скорее, жёны сами, по своему усмотрению, под начальство стелятся. Оттого и не только в тундре, тайге, но и на душе грязь у многих слоится. Однажды тоже грех поимел. Грешным делом и меня эта участь не миновала. А я прораб – хозяин тайги. И вышла из этого нежданно пошлая амурная история… Выходит, ангелочком быть – и не по мне это… Такие дела…
Матьяш замолчал.
«Тоже мне, донжуан! Нравы, скажу я, совсем не монашеские. Шаловливо живут северяне, – пронеслось в голове. – С иголки всегда одет, полированный, в галстуке, и вот… И всё же, наговорил больше пустого, рисуется». Потом выдохнул:
– Да, тайга! Каменный век. Укатали сивку крутые горки. У нас трудно представить. Должность-то не вечна. Обрушением чревата.
– А ты не заморачивайся. В тайге иное понятие цивилизации. Мозги заточены наизнанку. Длинный рубль – мерило инстинктов. Тайга что тундра, что степь, ничего человеческого. Чем ещё купить кусок удовольствия. Вульгарно? Так я не претендую на утончённость…
– А я и не заморачиваюсь. Не такое слыхал. Удивил козла капустой…
– Только не думай, что я живу без разбору. Борюсь умом и душой страдаю. Женщины для меня как занозы. Вопьётся в душу, а вынимать тошно, как ржавый гвоздь скрипит. Чувство такое, словно насильно наркотик проглотил…
Да, Матьяш не жил, а горел. Северные широты жизни не остужали его неуёмные вихри души. Он как бы спешил успеть всё, что отмерено ему судьбой. И подозревал, что не так уж щедра и благосклонна она к нему. Поэтому ощутить красоту и привольное дыхание свободы духа, как полагал он, побуждали к нетипичности действий, к лёгкому флирту с жизнью. Он, иной раз, судил себя за эту сомнительную нравственную кривую линию игры, и в эти моменты казни сердце обжигало жаром пламени с ещё большим натиском, чем будучи до того. Одним словом, как ни крути, а всюду горячо было.
Дверь распахнулась. Разбрасывая ноги костылями, с важным и торжествующим лицом вошёл Майский.
– О, мыслители! Как живые – Маркс и Энгельс на заре своей безбородой юности!
– Влазишь в комнату как трамвай. Умереть с перепугу можно.
– Он озабочен насущным. Мыслит вождями… – подколол Цветов.
– Сдаётся мне, что он чувствует запах вчерашнего дня, – подхватил Матьяш. – Только заблудшее человечество может жить регрессом.
– Здрасте, где регресс?! – осел на кровать Майский. – Вы что, с луны упали? Глубинная Россия вышла из безмолвия и как броненосец несётся к социалистической идее.
– Задним ходом и в пропасть, – вставил иронично Владимир.
– Возомнил себя пророком в нашем отечестве. Да, всё же болтать – удел романтиков…
– Вы что, чувство интуиции потеряли? Даже Гегель говорил: «Люди и русские». Запад мы можем обойти только социализмом. Для них мы рыночные обмылки, а они мировые банщики – следят за своими установленными правилами в общественной бане.
– Не живётся тебе, Гена, радостями мирной действительности. Всё куда-то тянет в иллюзорные дали, в колхоз «Красный лапоть», в очередь мясного магазина за обсосанной косточкой по два двадцать, – вновь возразил Матьяш.
– А меня, может, грызёт неравноправие, беспредел доллара, жирные морды олигархов, яхты, дворцы и презрение. Презрение к мере, презрение к оболваненным ими же, к тому, что называется народом. Русь теряет свою идентичность с убийственной настырностью. Мы – рабы Запада, а вы упиваетесь собственной свободой. А она у вас в голове, а на деле мы для них функция, производная от ресурсов наших и богатств.
– Человек, явившийся из мрака забвения, – печальным голосом констатировал Цветов. – Моё горе – это самобичевание, а твоя деятельность – фальшь. Как бы петух ни кричал, а яиц всё равно не несёт. Зачем жизнь на дыбы ставить, Гена, она и без того чувственная.
– А когда лезут в русскую душу, и любой вшивый пёс облаивает её? Поляки, балтийские карлики над русскими как над изгоями и нищебродами изгаляются, распинают… А наши онемеченные только карманы набивают. Они ведь не в России живут, а если и живут, то одной ногой. За державу-то не обидно?..
– Видно, Пётр Великий онемечил нас напрасно, – иронично вставил Матьяш.
– А мне не обидно, – заявил Семён. – Моя Русь и Всея патриархальная, и Всея либеральная. К чертям собачьим, Гена, твои иллюзии. Десятилетиями старую рубашку на себе носишь – устарела, не актуально. Не может возврата быть в прошлое. История – это генная инженерия развития. И никуда от этого не свернёшь.
– Стула под тобой два, а сидеть тебе не на чем, – ввернул Майский. – Глухота ваша святая, в корень зреть разучились. Погляжу я на вас и чувствую право жить подло, а жить подло не сезон.
– Ну это ты хватил лишка. В день открытия пред тобой врат высшего образования, Гена, ты должен в облаках летать, а ты политическими дрязгами упиваешься, – заметил Матьяш.
– Испортили сельскую интеллигенцию советской идеей. Вот и брызгают душами во все стороны, – подхватил Цветов. – Всё бы ничего, но Веры нет…