Выбор

Бондарев Юрий Васильевич

Колицын в напряжении стянул припухлые веки, его треугольные глаза осмысленно посветлели, обмерли на невидимой границе в воздухе над головой Васильева, и он заговорил ненатурально размягченным голосом:

– Ах, вон что... Никогда бы не мог подумать, в голову бы никогда не пришло. Ах, вон оно что...

– Ну, что удивляться, - сказал Васильев. - Что тут ахать, Олег Евгеньевич! Мы давно знакомы.

– Прошу извинить! - Колицын поставил недопитую рюмку на место, и в его белом с чуть отвислыми щеками дородном лице неподкупно проглянула гордая независимость воспитанного человека. - Да, я все понял. Приношу извинения. Я

позвоню сюда через час... Вы не против, господин Рамзин?

Илья кивнул с некоторой церемонной благодарностью:

– Хорошо бы через два. И так будет точно, господин Колицын.

– Я позвоню точно через два часа.

Не без солидного достоинства Колицын тряхнул длинными волосами в общем поклоне и гибкими шагами вышел в переднюю и там, энергично надевая шубу, превесело замычал некую мелодию, так же энергично, звонко щелкнул замком входной двери, и тогда Илья первым нарушил молчание:

– Господин Колицын - босс художников в иностранных делах, а ты вел себя как капризная знаменитость. Так, Владимир, допустимо? Такое не повредит?

– Какая там еще, к черту, "капризная знаменитость"! - отмахнулся Васильев и закурил сигарету, с размаху повалился в старое, зазвеневшее пружинами кресло, заговорил поспешно, почти недовольно: - Не могу тебе сказать, искренне рад я или не рад, что ты приехал. Прости за откровенность. Но разговаривать нам с тобой нужно без свидетелей. И без чужих глаз. У нас с тобой - свое.

– Ты сказал: у нас "свое"? Имел в виду что?

– Когда-то в детстве мы дня не могли прожить друг без друга. И на войне были в одной батарее. Я был счастлив, что мы вместе. В прошлом году наша встреча в Венеции не то чтобы поразила меня, а как-то... Я много лет жалел, все время жалел, что нет тебя в живых... моего друга, с которым можно было в огонь и в воду. Все так, Илья. Но мы уже не те... В Венеции понял: ничего общего, кроме воспоминаний. К сожалению, Илья. Поэтому не будем фальшивить: ты приехал в Россию не потому, чтобы в сентиментальном настроении купить мои картины. Чем могу помочь?

– Страшная штука жизнь, - сказал Илья и откинулся в кресле, сложил ладони, задумчиво подпер кончиками пальцев подбородок. - Страшная штука... Как говорят французы, никто не знает, зачем людям правда, но все знают, зачем ложь. Не так ли? Люди никогда не узнают друг друга до дна, даже примерные супруги, прожив вместе общую жизнь. Боюсь, Владимир, что ты исчерпывающе не знал меня ни в школе, ни на войне. И я тебя тоже.

Илья засмеялся жестяным коротким смехом, неприятно отдалявшим и старившим его, и поразили Васильева эти воспаленные, ничему не верящие, сверх меры познавшие житейскую мудрость глаза и что-то совсем незнакомое, немолодое в его еще довольно прочной шее, может быть, в складках кожи над воротничком сорочки, сухость и ровная бледность безукоризненно выбритого лица, серые с отливом в голубизну волосы - какую упорную работу проделало время; он, казалось, еще больше поседел за эти четыре месяца!

"Но кто же истинный Илья? Тот лейтенант, мой друг, которого мне все время не хватало после войны, или этот уставший от жизни, чужой мне человек? И где истинный я: там, в детстве, или в июле сорок третьего, или здесь, вот в этой мастерской, пятидесятичетырехлетний человек, которого ничем не удивишь?"

– Ты сказал, что я не знал тебя, - проговорил Васильев, хмурясь. Возможно... Просто я верил в чистоту и святость дружбы

и верил, что мы никогда друг друга не предадим. А в общем, в этом была прекрасная молодость. На Украине, когда тебя назначили комбатом, я восхищался: как ты великолепно утверждал себя! Помнишь: жара, домик под насыпью, тишина, немец в малиннике в саду, перемирие, которое устроил старшина Лазарев? Потом в домике оказалась молодая женщина. Я хорошо помню ее имя... Ее звали Надя. Твоя решительность была необычайной, Илья.

– Необычайной? - повторил Илья и в раздумье потер, помял руки возле подбородка. - Володя, Володя! Ты многого не знал в то время. Но кое-кто из дотошных в полку отлично знал, чей я был отпрыск. Каким образом меня поставили на батарею, до сих пор додуматься не в силах. Вернее всего, наш храбрый комполка Воротюк решил рискнуть, как всегда рисковал. Уверен, что и расстрелял бы он меня так же красиво, как и назначил. Молодец. Поразительный был майор. Много лет не могу вспомнить его без нежности.

– И, конечно, старшину Лазарева? - прибавил Васильев и спросил то, что при первой встрече спросить не успел: - Скажи, как погиб Лазарев?

– Смертью храбрых. - Илья, усмехнувшись, равнодушно взглянул на потолок. - Царство ему небесное, хоть он и не стоит его.

– Почему не стоит, Илья? Смерть на войне уравнивает.

– С ним - нет. - Илья поднес рюмку к подбородку, вдохнул аромат коньяка, однако не отпил ни капли, поставил рюмку на место, сказал отчетливо: - Была сильная самолюбивая личность, дьявольское начало, а впрочем - гиньоль. И в конце концов - ничтожество. Я многое о нем забыл, но ты вспомнил именно его...

– В общем, смертью он искупил, как говорится, свои грехи. Искупил гибелью, когда ты попал в плен.

– Auch*, - ответил сухо Илья. - Я стер его из памяти. Хотя не раз ставил свечки за душу убиенного. Он был убит, а я жил, несмотря ни на что. Но... - Илья с пытливым выжиданием посмотрел на Васильева, потом неторопливо заговорил тоном необходимого обоим благоразумия: - Нам с тобой нет резона вспоминать войну. Лазарев давно в вечном покое, бог с ним. Смерть искупление... Он избежал самого страшного, чего не избежали мы с тобой, прожить жизнь. Господь наказывает и смертью и жизнью. Не так ли?

______________

* Тоже (нем.).

– Ты веришь в бога, Илья?

– В нашем возрасте надо во что-то верить, ибо очень скоро предстоит единственное...

– Что единственное?

– Прощание с земным. Прощание, Владимир. Недолог срок - и за небесными вратами придется поклониться апостолу Петру.

"Я хорошо помню, что он сказал, когда мы шли по лесу, - подумал Васильев. - Он хотел сохранить три патрона в пистолете: два для Лазарева, один для себя. Он не застрелился и попал в плен. А как... как погиб Лазарев?"

– Неужели надеешься попасть в рай, Илья? Я, признаться, не рассчитываю на комфорт у господа бога.

– Если успею в тяжких грехах раскаяться, господь не даст исчезнуть в муках навечно. Да, Владимир, я не шучу. Вся жизнь - бесконечный выбор. Каждый день - от выбора утром каши и галстука до выбора целого вечера - с какой женщиной встретиться, куда пойти, каким образом убить проклятое время. Все совершается после выбора: любовь, война, убийство. В последние годы я часто думаю, что управляет нашим выбором при жизни? Но кто знает, есть ли выбор после смерти? Ад? Рай? Сон? Что там будет за краем?