Выборный
Шрифт:
– А че - мы ниче. Отзвонили свое. Раз им надо - мы подвинемся. Не гордые.
– Кому это - "им"? Ты за "них" жизнь свою молодую угрохал!
Илюша прервал его:
– Ты, комиссар, не горячись. Конечно, обидно, привыкли мы здеся, место хорошее, вокзал опять же близко, но дитям тоже надо где играть, плавать...
– В здоровом теле - здоровый дух,- заявил Мещанин.
– Это хорошо, когда здоровый,- мрачно и даже с угрозой начал Василий,только я так понимаю, что и нам не пристало бегать, как собакам. И чтоб "здоровый дух", тут одного спорткомплекса мало. И нечего тут непротивленчество разводить! Пошли за мною,- приказал он Седому и, не оглядываясь, чуть вразвалочку зашагал по дорожке.
В это время желтая луна вновь протекла сквозь облако, и в ее стылом слабом свете заблестели призрачные вечная кожанка и стоптанные, но круто начищенные сапоги Василия...
А во втором секторе почти кричал и надсадно кашлял Приват, хватая за пуговицы сюртука Присяжного:
– Нет-с, вы сначала признайте, что при таком накоплении деструктивных начал...
– Тихо!
– резнул Василий.
– Слушайте сюда!
В голосе зазвенел металл, тот самый металл, который перекрывал гам тысячной толпы на мятежном крейсере. Тот самый, который заставил поднять под густой свинцовый ливень, на последний, на победный и спасительный бросок остатки штурмового отряда. Тот самый, который не раз и не два становился главным аргументом на горластых и крутых митингах двадцатых...
Интеллигенты моментально смолкли.
– Говори,- Василий вытолкнул Седого вперед.
– А все знать должны. Спецкоманда приезжает...
– Какая команда?
– Ничего не знаем...
– Объясните всем!
Седой пожал плечами и сказал:
– Кладбище наше будут ликвидировать. Переносить. Вот-вот. Приедет такая специальная воинская команда, нас перезакопают на Солонцах; а тут будет спорткомплекс.
– Бона как!- крякнул Купец и, перекрестясь, забористо выругался.
– Простите, не понял, - Присяжный пробежал вверх-вниз пальцами по пуговицам сюртука.
– Как это можно - ликвидировать кладбище? Это что, шутка? Кладбище! Это же не ветхая пожарная каланча...
– И не Бастилия, - вставил Приват, - и не памятник императору...
– Не знаю, может, и не Бастилия никакая, а вот решено, что снесут, - и все. Точка.- Седой набычился.
– Позвольте, позвольте...- Приват наконец осознал, что и в самом деле это не шутка.- Но как можно? Ужасно! Вы говорите о ликвидации кладбища как о... пустяке. Но кто посмел принять такое решение? С кем оно обсуждалось? Согласовывалось? А общественность - она как? Наконец, и у нас есть свое мнение, свои права и интересы!
– Тихо, губерния!- поднял руку Василий.- Я говорить буду.
Он засунул руки в карманы кожанки и, слегка покачиваясь с пятки на носок, начал:
– Решили это коллегиально. Без спора. Согласовали тоже своим путем. Молча. Обсуждать... С тобою или со мной - никто ничего не будет. Сами чувствуете, что мы для них давно мертвые. И советоваться не будут. До сих пор обходились - и сейчас обойдутся... Наверное. Так. Нечего базарить! Действовать надо!
– Простите еще раз, - подал голос Присяжный, уже несколько пришедший в себя, - но в данном случае, как мне кажется, "базарить" совершенно необходимо. Этот вопрос как раз должен быть всесторонне обсужден, и правильное решение может быть выработано только коллегиально. Такое событие - и следует постараться учесть все интересы, а не только узкой группы...
– Ему-то что,- глухо пробурчал Купец, вроде бы даже и не глядя в сторону Василия,- его-то самого небось гимназисточки на белых ручках во мраморны хоромы перенесут. Горлохват...
Василий Андреевич мог бы сказать, что ни в саму революцию, ни после, во все отпущенные ему годы, когда наган и шашка заменили мирные атрибуты непомерного труда большевика-организатора, лично для себя никаких благ он не искал и даже не принимал, но - только пренебрежительно хмыкнул и махнул рукой. Купец, как и большинство в кладбищенском обществе, знал достаточно о жизни и деятельности Василия Белова, но по извечной своей классовой слепоте принимал только то, что хотел принять. А кто не умел подниматься при жизни, не поднимется и после. Время таким - не лекарь.
Василий только хмыкнул, а Седой подошел к Купцу вплотную и прошипел так, что пламенем повеяло:
– Тебя, гидру, с нашего пролетарского кладбища поганой метлой вымести надо! Контра!
Кто-то ахнул, кто-то попробовал отодвинуться подальше: инерция страха сильнее смерти.
– А ну, тихо!
– остановил всех Василий.
Он взобрался на постамент (мраморного ангелочка украли лет пять назад), заложил пальцы за ремень и, постепенно повышая голос, продолжил:
– Большинство здесь присутствующих не пугают сносы, переносы и все команды. Не мы первые, не мы, наверное, и последние. Так. Но могут быть перегибы! Знаю, что говорю. И вы знаете. А раз это дело ни для кого не побоку, то и нечего здесь!
Получилось косноязычно и, однако, весьма убедительно. Со старых секторов потянулись обыватели, все больше сердобольные бабуси и высохшие старички, народ тихий, но любопытный. Чуть поодаль, не приближаясь, но чутко прислушиваясь, расположилась группа строго одетых лютеран. Шестой сектор кладбища.
– Итак, - поднял руку Василий,- ситуация простая: начинается переселение душ. Спецкоманда шутить не будет. Есть мнения?
Мнений оказалось много.
Закричали все наперебой: и ветераны, давно растерявшие всех помнящих и цепляющиеся только за имя на кресте, и "середняки", оставшиеся - многие не по воле своя, - навсегда в Перевальске, и совсем новые души в костюмах пятидесятых годов. Нетопыри, смертельно напуганные небывалым, им лишь доступным шумом, отчаянно метались над кустами...
– Даю справку, - поднялся на плиту седовласый, с одышкой, юрист из сочувствовавших, - существуют правила перезахоронения. Дается объявление, чтобы все желающие успели, и отводится территория на действующем кладбище...
– Сам туда иди, на Солонцы твои, - загалдели три поколения старичков, - там тебе ни тени, ни воды, ни добрым словом перемолвиться не с кем!
– Нет, подождите,- кричал пожилой приказчик, застреленный во время налета в двадцатом,- а у кого помнящих не осталось, тогда как?
– Даю справку...
– замахал руками юрист, но его не слушали. Началось то, что происходило почти еженощно: крик и стон о родных и друзьях, навсегда раскиданных по свету революциями и войнами этого непростого столетия, в котором одновременно так мало и так много мог сам человек...
Василий слушал, машинально перебирая тугие еще листья на любимой своей сирени. Наконец рубанул ночной воздух призрачной рукой:
– Покричали - и хватит! Решаем так: выбирать комитет. Выборы - по одному от каждого сектора. А кроме - еще пять душ. Голосовать будем персонально и открыто. Возражения есть? Возражений нет. Поехали. Первый сектор...