Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
Шрифт:
Около пяти утра позвонила вдова и направила меня к больному на набережной Пасси. У маленького ребенка подскочила температура. Его мать суетилась вокруг меня. По-видимому, ничего серьезного, скорее всего, обыкновенный бронхит. У детей температура может подняться из-за любого пустяка.
— Сколько я вам должна, доктор?
— Тысячу франков.
Я спустился вниз. Потрогал деньги, которые перед тем быстро сунул в карман. Тысяча франков — мне это показалось дорого. Хотя эту цену моя клиентка наверняка сочла вполне приемлемой — ведь врач пришел к ней среди ночи. Я не ощущал времени. Я, не переставая, ждал прихода Ирэн. Как мог, я старался уйти от ожидания. И все же в пять часов утра, выйдя на улицу, я вновь ощутил себя лишь ревнующим любовником Ирэн. Вот
Мусороуборочные тележки катились по набережной. Начинался день, ясный, шуршащий первыми листьями на деревьях, росших вдоль Сены. Я укутался в воротник куртки и поднял стекла машины. Мне и хотелось, и не хотелось спать. Я бы не отказался от чашечки кофе, но через полупрозрачные окна закрытых кафе были видны пока только нагромождения соломенных стульев, на рассвете казавшихся пыльными и тронутыми червоточиной. А еще мне хотелось бы прикоснуться обеими руками к Ирэн, дотронуться до ее груди, положить небритую щеку ей на живот. Ах, вот где я так сладко бы уснул! Но на улицах, еще не пришедших в себя после бессонной ночи, жаждущих черного кофе и ванны с душем, я совершенно проснулся. Я был охвачен желанием, характерным для пяти часов утра, желанием смутным, одним из тех, что труднее всего утолить; для этого понадобились бы перины, уютные двойные шторы и еще Бог знает что.
Тем временем я свернул на проспект Нейи. По нему, громыхая кузовами, катились грузовики, но, очутившись в квартале Ирэн, расположенном на краю Булонского леса, я будто оказался за городом. Свистели дрозды. Я вспомнил, как был очарован в тот день, когда обнаружил, что Ирэн может отличить дрозда от воробья. Какая другая женщина сумела бы совместить тонкую изысканность с любовью к природе и знанием ее?
Я остановился на аллее, напротив их виллы. Прятаться было ни к чему. Все спали. В одной кровати с Ирэн спал ее муж. А я под ее окнами сидел в машине. Пять часов — плохое время для того, чтобы тебя разбудили. Это или слишком рано, или слишком поздно. У меня впереди было много времени. В смотровом стекле мое плохо выбритое лицо начинало блекнуть. Я с удивлением увидел в нем другое лицо, более молодое. Затем безжалостный утренний свет высветил все, что происходило со мной. Я спросил себя, что означает это ожидание. В моих чувствах к Ирэн я, казалось, в слегка измененном виде узнавал чувства, испытанные раньше к другим женщинам. Мне было знакомо ожидание не только под окнами Ирэн. Вспомнилась квартира на набережной Бурбон, где я караулил четыре-пять лет назад. Тогда это была не Ирэн, а другая — молодая брюнетка, чем-то (на мой взгляд) на нее похожая. Ее звали Мартиной. Я поменял район и партнершу, но опять проделывал почти тот же самый трюк — с большим самообладанием, но в то же время менее пластично.
Кто рано встает, тому Бог дает. Кто рано встает, тот получает новый день, как гонорар, из рук в руки. Гонорар, который получал я под окнами Ирэн, заставил меня подвести некоторые итоги. Я спросил себя, как изменило меня время. Со стороны могло показаться, что я поступал так же. Однако за время, прошедшее между Мартиной и Ирэн, я, должно быть, изменился. Между этими ситуациями, разделенными столь большим интервалом, вероятно, было такое же различие, как между двумя пейзажами на одной и той же трассе. Прежнее желание привело меня с набережной Бурбон на проспект Нейи. В пять утра, которое я встретил на одной из аллей Булонского леса, мною владело все то же желание — желание не осуществившееся. Это осталось без изменений. Но тот во мне, кто не переставал меняться, с иронией наблюдал за цепочкой почти тех же действий, накладывавшихся друг на друга, подобно фигуркам матрешки. В этом было что-то новое. Я выполнял те же действия, но теперь в них не верил.
Я на одно мгновение задержался, чтобы еще раз посмотреть на комфортабельную виллу, газоны, шланги, кресла-качалки, вынесенные из дома на теплое время года. В постели Ирэн спал муж-богач; его я никогда не видел, но представлял себе огромным, тяжелым, продавливающим своим весом матрац и пружины кровати. Никогда Ирэн не выберется из этой ямы.
Я приехал домой, внезапно почувствовав себя спокойно и беззаботно. Поднялся к себе на четвертый этаж. Умылся, побрился. Всем телом ощутил прелесть горячей воды. Вернулся в свою комнату. Мой взгляд остановился на телефоне. Он здесь, гладкий и черный, как жаба. Я ждал. Я все еще ждал. В ожидании была основа моей привязанности к Ирэн. Я ждал даже тогда, когда был рядом с ней, даже когда был в ней, забывая об удовольствии, потому что боялся момента, когда буду вне ее.
Она позвонила мне к концу приема. Она находилась в районе Оперы и направлялась к Брюну, в чайную на улице Пирамид.
Я приехал туда раньше нее. Сел к окну. Она запаздывала. Она не спешила и медленно спускалась вниз по улице. Остановилась у какой-то витрины. Вуалетка приподнята, подбородок вздернут, тонкий сложенный зонтик под мышкой, как шпага чести, — она бросала витринам вызов. Пересекла улицу. Подошла ко мне.
— По дороге я видела очень красивые тарелки.
Я поздоровался с ней. Она засмеялась. На ее лице постоянно, одно за другим таились два выражения: надменное — в ее манере держать голову, в развороте плеч и задушевное — в овальной форме рта, в зеленых глазах. В зависимости от того, смеялись глаза или нет, преобладало одно из них, и потому она всегда выглядела так, как ей хотелось.
Она села рядом со мной. Выпила свой чай. Достала из сумки список покупок, которые ей предстояло сделать.
— В восемь часов я должна вернуться.
— Мы не поедем ко мне?
— Нам не хватит времени.
— Тогда в отель?
— Как хотите.
Отель — место, которое мы посещали в самом крайнем случае, — был открыт в любое время. Когда один из нас спешил — чаще это была Ирэн, — мы спали в том квартале, где с ней оказывались. Так стоило ли задерживаться по дороге, чтобы из-за этого попадать в подобную ситуацию?
— Ты выпила чай? Больше не хочешь есть? Тогда пойдем.
Я взял ее под руку, вывел на улицу. Моя игра состояла в том, чтобы ускорять покупки, быстро принимать решения при выборе туфель, тканей. Никаких колебаний. Тактика у меня была незамысловатая — я советовал покупать самое дорогое: что бы там ни говорили, оно-то как раз и оказывается самым лучшим. И я платил. Ирэн покупала, я платил, разрушая тем самым установленный ею план экономии: она хотела платить, но не так дорого. Я ускорял темп, сбивая с толку мою покупательницу. Я знал, что в конце концов, придя в отчаяние от того, что я истратил столько денег, она на три четверти сократит количество покупок.
Ирэн попросила выложить на прилавок несколько шарфов. Посмотрела на меня горящим взглядом. Она терпеть не могла расточительства. Но я решил быть безжалостным. Я сказал: «Зеленый. Он самый лучший». И заплатил. Я любил платить. У меня был этот порок, распространенный гораздо больше, чем принято думать, и заключающийся в том, чтобы покупать женщину, которой уже обладаешь. На теле Ирэн мои деньги обретали видимые очертания. Под видом шарфа они оставляли зеленое пятно в туалете моей подруги, ничтожное пятнышко среди денег мужа, водоросль на море.
Перчатки, шарф, чулки. Три или четыре покупки, сделанные на всех парах; с этим было покончено. Ирэн не любила ни расточительства, ни спешки. Не любила также, чтобы за нее платили больше того, во что она сама себя оценивала. Я почувствовал, что она начала испытывать отвращение к сделанным покупкам. И потом, видя мое нетерпение, заразилась им сама. В мою манеру покупать я привносил нечто нескромное, давая понять, что если мы еще не в отеле, то скоро там будем. Проходя вдоль прилавков магазинов, мы в какой-то момент коснулись друг друга плечом. «Я устала», — сказала Ирэн. Это был хороший признак. Вскоре мы должны были оказаться в отеле. Меня пленял вульгарный привкус этого этапа, я приходил в восторг от того, что он резко контрастировал со светской натурой моей любовницы. Отель был подобен пикнику любви. Начавшись у входа, он придавал реальные очертания тем обещаниям, о которых в добропорядочной среде говорить не принято.