Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
Шрифт:
Через стены я слышал звуки радио, включенного у Лакостов: «Погода хорошая, к вечеру — немного облачно».
Я прочистил горло, оно больше не болело. Небо, разукрашенное круглыми облаками, казалось веселым. Я засмеялся один в своей спальне. Бедная милая Марина! Я вновь увидел, как она раздевается в отеле Фонтенбло с разочарованным видом девочки, ложащейся рано спать, потому что мать запретила ей пойти в кино. Милая Марина, с тонкими блестящими бровями и превосходной грудью, кончики которой бывают видны, только если ей становится холодно (и тогда она смотрит на них, словно спрашивая, что же такое происходит).
Я поехал к ней в конце дня. Она только что вернулась с работы. Она велела подняться к ней в спальню и принесла мне туда кофе.
— Один кусочек сахара или два?
— Только один. Знаешь, о чем я подумал сегодня утром?
Она встала и исчезла в ванной комнате.
— Я тебя слушаю. И о чем же ты подумал? Я заговорил громче.
— Я сказал себе, как грустно видеть, что такая красивая девушка, как ты, безразлична к наслаждениям любви.
Она вернулась, в руке у нее была махровая рукавица, на лице — следы мыла.
— К чему безразлична?
— К любви.
— Продолжай, я тебя слушаю.
— Я подумал, что при соответствующем лечении — с каплями и уколами — дела могли бы пойти на лад.
Она исчезла. Чуть погодя вернулась, ее щеки были розовыми и блестели.
— Так что ты говорил? Капли, уколы…
Она скользнула в рукава свежей блузки, должно быть приятно пахнущей утюгом.
— Это очень важно — то, что я тебе сейчас говорю.
Она села перед зеркалом шкафа, зажала свою заколку между зубами и легкими движениями пальцев переплела косу. Потом заставила меня растянуться на кровати и легла на меня сверху; она сказала, что счастлива.
— А ты?
— Я тоже. Но нужно что-то решить с этим лечением.
— А это правда полезно?
Вопрос меня обескуражил. Как ей объяснить, что мы с ней живем в двух разных мирах и что у нас нет ни малейшего шанса соединиться, пока она фригидна. С таким же успехом я мог бы разъяснять слепому от рождения, что такое закат солнца на море. Она меня слушала, следя за логической нитью, связующей одну фразу с другой. Но главный смысл моих слов от нее ускользал, и ее неспособность представить себе удовольствие — поскольку если бы она могла его представить, то могла бы и испытать — отделяла реальность от той цели, что я перед ней ставил. И я тем лучше понимал ее непонимание, что сам был не способен объяснить словами инстинкт, который вне личного опыта остается чистой абстракцией.
Она дотронулась губами до моей шеи. Потом подняла колени. И вся полностью уместилась между моей рукой и грудью. Я прижал ее сильнее, и это, как мне показалось, ее взволновало. Моя рука скользнула к ней под юбку. Она не удивилась, и, похоже, это ей польстило. Она принимала почести, хотя и считала их излишними. Затем прошептала: «Опять?! Но мы ведь занимались этим вчера».
Через ее плечо я взглянул на свои часы:
— Мне пора идти. Надо осмотреть еще двух больных.
— Ты вернешься?
— Ну да. Завтра.
— А сегодня вечером? Сегодня ты не придешь?
Я вскочил с кровати. Она встала, подошла ко мне. Я сделал шаг назад. Она обхватила меня руками, просунув их под пиджак.
— Ты не хочешь со мной спать?
— Не сегодня вечером.
— Тогда завтра?
— Может быть, завтра.
— Поцелуй меня.
Ее рот был мягким, как у девушки, которая с радостью отдается. Она положила руку мне на затылок, задержала мои губы в своих, словно ожидала иного удовольствия. Я-то знал, что она ничего не ждет, но тело мое этого не знало. Оно рвалось вперед, а я его сдерживал; оно перестало что-либо понимать, напряглось, сделалось неподвижным и упрямым, как осел под палкой.
— Отпусти меня. Уже поздно.
— Хочешь, я поеду с тобой?
— Тебе станет скучно. Придется ждать довольно долго.
— Ну и пусть. Я подожду.
— Тогда пошли.
В туфлях без каблуков она проворно отошла назад. Поправила юбку, отчего та закружилась вокруг нее, и я уже не понимал, где в этой внезапно надувшейся юбке, пустой и объемной одновременно, начинался объем и где заканчивалась пустота. Моя бычья голова закружилась; Марина стояла передо мной как приманка, за которой скрывалась неуловимая реальность. Она исчезла, затем вернулась и потянулась ко мне приоткрытым ртом. Повесила на плечо ремешок сумки. Бегом спустилась по лестнице, потом исчезла в тупике, вернулась.
— Захлопни дверь.
На улицах Парижа стало свежо, они мигали красными и зелеными огоньками. Я глубоко дышал с надеждой обрести свободу в вышине домов, там, где улицы расступились в разные стороны. Здесь дышалось хорошо. С тех пор как мы с Мариной оказались на улице, наша ссора под взглядами прохожих утихла, мы превратились в пару, похожую на другие, а Марина — в хорошенькую, веселую и простую девушку, с которой приятно спать. И Марина казалась очень влюбленной. Она говорила: «Я куплю четверть килограмма креветок, сэндвичи с сыром и ветчиной, белого сыра. Я приготовлю тебе хороший ужин. Вина ты хочешь белого или красного?» С тех пор как мы оказались на улице и речь больше не шла о том, чтобы заняться любовью, голос моей новой подруги звучал умиротворенно, как голос Ирэн после того, как мы любовью позанимались.
Я остановился у дома моего первого пациента.
— Иди. Жду тебя, — сказала Марина. — Я схожу к бакалейщику за покупками. Особенно не торопись.
Я поднялся по лестнице, по длинной красной ковровой дорожке.
В прихожей было тепло, какая-то необыкновенно уютная лампа стояла у изголовья больного вместе с пузырьками с лекарствами, столпившимися в узком луче света. Я чувствовал, что рука моя тверда, а ум ясен. На улице меня ждала Марина. Обещания, которыми обменялись ее тело и мой инстинкт, не вызывали сомнений. Инстинкту неведомы сомнения. В комнате больного горел неяркий свет, лежали ковры с толстым ворсом. Здесь болезнь, благодаря заботе вышколенных слуг, несомненно, найдет путь к выздоровлению. Тихая лестница внизу выходила на весеннюю улицу, где меня ждала Марина.
Она сидела в машине. Все покупки были сделаны. В руке она держала кошелек — обтрепанный, разбухший от монет и жетонов на метро. Я обнял ее за талию. От нее приятно пахло. В ее духах таились две темы: одна — с легким запахом вербены — как бы вела в освещенную переднюю, другая — в смутную, тревожащую глубину за ней. Туда проникаешь словно с повязкой на глазах, на ощупь, вытянув руки вперед. Я провел по талии Марины, там, где ткань под кожаным поясом собиралась в складки. Я снова задыхался. Я опустил стекла машины и верх.