Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
Шрифт:
Мне не терпелось поскорее уехать из Сен-Клу. Я мог почувствовать себя спокойно лишь в том месте, где мы с Ирэн никогда не были. Впрочем, бежать меня заставляли не угрызения совести, а страх — не страх встретить Ирэн, так как в конце концов было маловероятным, чтобы моя подруга специально вернулась из Италии в воскресное утро ради того, чтобы съездить к плетельщику стульев в Сен-Клу. В таком случае страх чего? Я задался этим вопросом. И пока я заводил машину и потом быстро ехал по направлению к Сене, мне казалось, что Ирэн повсюду, где мы бывали с ней вместе, оставила полный набор чувств, которые ее присутствие могло у меня вызвать. Подобно тому как масло- и бензозаправочные фирмы расставляют при выезде из городов и на дорогах свои станции обслуживания, Ирэн оставила
Мы пообедали в каком-то трактире, на опушке леса. Температура у меня спала, я чувствовал себя хорошо. Между тем я, не показывая вида, наблюдал за Мариной. Я следил за каждым ее движением. Что-то не клеилось.
На такого рода обедах, когда все идет хорошо, присутствуют четверо: двое, которые решили пообедать с глазу на глаз, и двое других, которые, опережая события, пунктиром принимают участие в беседе, чтобы вставить в нее свои ничтожные замечания: «Надо было мне надеть мой черный пояс с подвязками… сначала я закрою ставни… я скажу ему…» Рядом с Мариной я чувствовал, что нас всего трое. Эти немые вставки шли только от меня. «Какой странный этот отрешенный взгляд, которым она недавно, когда я ее целовал, смотрела на меня». Я обронил это немое замечание и затем громко заговорил с Мариной о ее бывшем муже.
— Так он много пил?
— Жутко много. Он только этим и занимался с утра до вечера. Вечером он возвращался и опрокидывал меня на кухонный стол, как скотину.
На этом слове она опустила голову и принялась с повышенным вниманием разрезать куриное крылышко. Слово «скотина» повисло в воздухе. Я зацепился за него. Оно мне не понравилось. Казалось, оно было частью другого текста, не того, в котором прозвучало. Я посмотрел на мою спутницу. Она сидела, опустив длинные черные ресницы, наклонив свой широкий выпуклый лоб. Она подняла голову, улыбнулась мне, в уголках ее губ была успокаивающая нежность.
Тем не менее я все еще волновался. В слове «скотина», в том, как его произнесла Марина, была определенная связь с физическим образом тела молодой женщины. Оно свидетельствовало не только о нравственной оценке образа, но и о физическом отвращении к нему.
Мужчины часто бывают скотами, — сказал я.
— В самом деле так. Судя по признаниям моих подруг, кажется, что почти все мужчины одинаковы.
Она улыбнулась.
— Это я не о вас говорю. Я прекрасно знаю, что вы не такой, как другие.
— А какие они, другие?
— О! Вы отлично знаете. Они думают только об одном, всегда об одном и том же, о том, что на самом-то деле не очень интересно.
Ну вот! Нам больше ничего не оставалось, как вернуться в Париж. Я постарался проглотить свое разочарование. У меня заболело горло. Такая красивая девушка. Какая досада. Впрочем, я мог бы догадаться. Да я в глубине души и догадывался. С самого начала. Я отодвинул свою тарелку.
— Да нет же, возьмите десерт. Я уже сыта.
Она была голодна. Мне не было неприятно наблюдать, как она ест. Напротив. У нее был аппетит, свойственный двадцатилетним. В общем, примитивная чувственность. И кто знает, я ведь мог оказаться не более искусным, чем ее муж.
Она кончила есть. Я предложил прогуляться по лесу. Мы сделали несколько шагов под деревьями. Мест, куда мы могли бы спрятаться, хватало, но поверхность земли была неровной, усеянной камнями. Я поцеловал Марину. Ее губы, еще недавно прелестные, показались мне неловкими, неподвижными. Иногда она высвобождалась, терлась носом о мой пиджак. Ей не было нужно ничего, кроме какой-то неопределенной нежности. Все, что я мог бы сделать, было бы в ее глазах лишено смысла; все, что привязало бы ее ко мне, меня бы только оттолкнуло. Меня охватило что-то вроде бешенства. Я чувствовал себя как человек, который, будучи застигнутым рантьершей в момент воровства, убивает свою жертву, разрезает ее на куски и запихивает в чемодан. Если со мной подобное происшествие когда-нибудь случится, оно не застанет меня врасплох. Я теперь знал, что это такое — пусть в уменьшенном масштабе. Я сказал Марине:
— Мы могли бы заняться любовью?
— Как? Сейчас? Прямо здесь?
— А зачем ждать?
— Это для меня неожиданно. Я и не предполагала, что вы так захотите меня, что не сможете больше ждать.
— А зачем откладывать? Мы поедем в отель в Фонтенбло. Все свои просьбы вы выскажете по дороге.
Да, тоскливый вид был у этой девушки. До дверей отеля она не произнесла ни слова, но в тот момент, когда я выходил из машины, чтобы проложить ей дорогу в спальню, она робко попыталась меня переубедить:
— Почему бы не заняться этим завтра?
— Мы займемся этим и завтра, если пожелаете. В спальне она возобновила свои просьбы:
— Я знаю, что произойдет. Сейчас вы меня хотите, а потом не пожелаете больше видеть.
— Хорошо. Не будем больше об этом говорить.
— Но ведь вы сердитесь.
— Немного.
— Боже мой, что же делать?
— Раздеваться, вот и все.
Она начала расстегивать свои брючки в клетку. Сделала мне целую кучу наставлений. Можно было подумать, что я собирался вырезать аппендицит.
Страдать ей пришлось недолго. Довольно скоро я вновь оказался на ногах, у изголовья прооперированной.
— Ну что? Еще не проснулась?
Она должна была понять, что мне надо заняться и другими визитами, но теперь она не спешила. Операция была закончена, и она с удовольствием растянула бы свое выздоровление, полное мелких забот и нежных знаков внимания. Она кокетничала со своим хирургом. Я завязал галстук: — Ну же, смелей. Подъем!
Я вернулся в Париж. Меня лихорадило. Голова Марины лежала на моей правой руке, вскоре затекшей. Я думал об Ирэн, которая никогда не опиралась на мою руку, когда я вел машину, никогда не просила, чтобы ее поцеловали, умела — и с каким достоинством! — в любых обстоятельствах не опускаться ниже своего ранга.
Я оставил Марину в Сен-Клу. Ее щеки были прохладными и нежными. Попроси она меня об этом час назад, я, чтобы поскорее от нее отделаться, позволил бы ей вернуться поездом. Но час истек. Мое желание вновь обрело силы, я ничего не мог с ним поделать. Оно вливало в мои вены свой сладкий яд, свои свежие гормоны. Оно вызывало во мне прилив дешевой нежности, исступление пьяницы, который, перевозбудившись, пристает с разговорами к прохожим. Я выпалил: — Мне нужно вернуться. Меня ждут. До встречи. Улицы были пусты. Голова гудела от лихорадки. Разочарование и вновь поднявшееся желание так перемешались друг с другом, что у меня заболел желудок. Я уже не вполне понимал, где нахожусь. Я обманул Ирэн, но из-за какой-то странной путаницы именно я чувствовал себя брошенным. Ирэн не узнает, что я ее обманул. Но любовь, которую, как мне казалось, я к ней испытывал и которой я был увлечен даже больше, чем самой Ирэн, была обманута и знала об этом. Она горевала невесть в каком темном тайнике моей совести, и ее голос, подобно голосу воющей на луну собаки, напоминал скорее о страшном предательстве, жертвой которого я мог быть, чем о том незначительном, автором которого я являлся. Эти жалобы, понятые мною как дурное предзнаменование, связывали воедино судьбу моей любовницы и мою собственную и заставляли меня смутно предвидеть неверность Ирэн как результат моей собственной неверности. И поскольку, в сущности, я не испытывал настоящего угрызения совести, моя вина казалась мне легкой и я думал, что так же к ней, вероятно, отнеслась бы и Ирэн. С какой же легкостью отныне она сможет меня обманывать!