Выдумщик
Шрифт:
Еще? Улица Шампуня, Улучшающего Работу Мозга? Длинновато. Да и нет такого шампуня… А перхоть в названия улиц неохота вставлять. Говорят, надо молодежи дорогу давать. Улица Конкретная Жесть? Улица Короче Реальная? Но не все же улицы так называть! У меня просьба ко всем: придумайте хотя бы хорошее название улицы!.. А там, глядишь, и пойдет?
Как же! И утром, еще в темноте, хлопали двери, и я со всеми стоял на углу (на службу пришлось-таки пойти), с отчаянием ожидая автобуса, чтобы добраться – всего лишь! – до железнодорожной станции, и оттуда – на электричке до окраины города. Работал я в таком же неуютном месте, но расположенном далеко, – их, оказывается, гораздо больше, чем обжитых. Лета почему-то не помню – сплошной ноябрь. Все стоят, повернувшись спиной к ветру и снегу, с белыми горбами на спине. Время от времени самый смелый или самый отчаявшийся, крутанувшись, поворачивался к ветру
И снова стой спиной к снегу, наращивай горб. Потом, потеряв терпение, обернись – ну сейчас-то уж должно что-то появиться?! Ничего.
Кто сказал, что о тебе кто-то заботится? Чушь!
Ветер и снег о тебе заботятся – больше никто.
Единственное, что утешало, – это воображение. Что другое тут могло утешить? Постепенно я стал замечать – или придумывать? – что три автобуса с разными номерами, которые не появлялись тут почти никогда, лишь в моменты окончательного уже отчаяния, отличаются между собой, имеют разные характеры и даже морды. «Ну что ты плетешь?! Чем они отличаются, чем?» – в отчаянии я приплясывал на ветру. Ну, как – чем? Совершенно разные чувства вызывает появление каждого из них. Увидев наконец какое-то свечение вдали, все, забыв об аккуратности, о сохранности остатков тепла, поворачиваются, позволяя снегу залеплять лицо, и страстно вглядываются в подплывающие огоньки. Какого цвета? Какого цвета огоньки – этим решалось все! А вы говорите – без разницы! Желтый и белый – двенадцатый… это означает, что ужас не имеет конца! Двенадцатый – абсолютно загадочный номер, номер безнадежности! Непонятно зачем – два десятилетия подряд он соединял, последовательно и неутомимо, два темных пустыря – ниоткуда и в никуда! Все попытки местных жителей внести хоть что-то разумное или хотя бы объяснимое в эту загадку ничем не увенчались, на все письма был получен от власти подробный и абсолютно непереводимый на язык логики ответ. Двенадцатый! Сначала один, самый зоркий, затем и все остальные с отчаянием отворачивались. Нет – от жизни, особенно здесь, бесполезно ждать какой-нибудь жалости!
Красный и зеленый огоньки… Тридцать первый! Наконец-то! Встречают его, что характерно, с гораздо большей ненавистью, чем астральный двенадцатый. Ненавидя, втискиваются, вопят на водителя: «Где тебя носило? Обледенели тут!» Ненависть вся и достается тому, кто что-то делает…
Постепенно в темноте салона все умолкают, сосредоточиваются на ощущениях… вроде отпустил холод? Сопенье, запах прелой одежды…
Но самый прелестный – девяносто пятый, автобус-подарок!
Его вроде бы и не существует, номера такого нет на скрипящей под ветром доске. Скорее – это автобус-миф, «летучий голландец». Очень редко и каждый раз внезапно он вдруг выныривает из бесконечной, уходящей куда-то в космос, боковой улицы и появляется неожиданно и слегка как бы озорно: «Ну что? Не ждали, да?!» Стоит перед поворотом к остановке, весело, как одним глазом, подмигивая подфарником: «Сейчас к вам сверну!» Реакция на него всегда самая радостная: «Явился! Гляди-ка ты! А говорили, что его отменили! Как же – вот он!» Девяносто пятый – это везенье, неожиданное счастье – на него только и надеются в этой размеренной жизни, только он и радует. Его любят гораздо больше, чем унылого трудягу тридцать первого, хотя появляется девяносто пятый крайне редко… Вот пойди тут разберись! Но этот «автобусный эпос» – самое первое, что появляется в этой тьме, самое первое Слово, от которого все пошло. Слово, превратившее немую, разобщенную толпу в живое человеческое сообщество. «О! Явился!» Все счастливы, оживлены. И настроение на работе другое – в тот день, когда прилетел на девяносто пятом.
А ты еще не мог вспомнить, чем ты тут жил, в этом пустом пространстве! Но ведь жил. И даже настроение, повторяю, было другое, когда прилетал на «летучем голландце»: общение в салоне было самое дружеское, все объединены были общим везеньем и счастьем… Может быть, как всякий соавтор эпоса, я все слегка упрощаю и укрупняю. Но надо, чтобы кто-то это делал, чтобы «эпос» остался, не растворился в размытой обыденности, хотя бы – автобусный. Для начала. Хотя автобусов мало!
Помню, однажды я шел через пустыри, в темноте и холоде. Вдруг что-то толкнуло меня сзади в ногу. Я застыл. Что это может быть? Я испуганно оглянулся… Пустота. Потом вдруг откуда-то, уже со стороны, промчалась абсолютно черная собака, как сгусток тьмы. Что за собака? Почему она так деловито бегает тут, одна, без хозяев? Снова задев меня, словно гантелью, чугунным плечом, она кинулась к голому одинокому деревцу и вдруг – с громким хлопом крыльев и карканьем взлетела! Ужас! Сердце колотилось. Значит, это не собака была, если взлетела? А кто же?
Я стоял, застыв, и вдруг она промчалась мимо – на этот раз не взлетела. Фу!.. Я понемногу приходил в себя. Да, иметь излишнее воображение опасно. Собака спугнула ворону, а я-то вообразил!.. Но уже – что-то.
У фонаря остановился. Надо записать. Ветер трепал блокнотик, и я с отчаянием спрятал его обратно в карман. Что записывать? И зачем? Сколько можно? Утром я снова стоял на остановке, и сугроб налипал на спине. Похоже, все автобусы, хорошие и плохие, отменили вообще. Единственное, что утешало, – это сравнение с Богом, который тоже начинал когда-то в такой же тьме.
Я ехал через широкий длинный мост. Под ним сверкало бескрайнее море рельс. Отсюда было километров пять до Московского вокзала, и тут товарные поезда рассортировывали, распихивали по степени важности на второй путь или на двадцатый. На краю рельс, почти у горизонта, стояла белая двухэтажная будка с железным балконом, и из нее гулко доносилось: «Тридцать седьмой-бис на четвертый путь! Двенадцатый литерный на резервный путь!» Ну и что радостного в этом царстве железа? Я с тоской глядел из окна автобуса за край моста.
Под этот край как раз с грохотом уходил длинный состав с красивым, золотистым сосновым лесом – на каждой платформе они лежали высокой горкой. Один вагон со стуком исчез, потом второй… десятый… тридцатый… последний! Вывозим наш лес? Позор! Или, наоборот, – завозим? Позор!
И тут же из-за края моста, под которым скрылся предыдущий состав, выскочил встречный, столь же стремительный, но, главное, нагруженный точно такими же бревнами! Вот он, мой мост!
Нет ключа, ча-ча! Все неприятности начались с этого переезда «за околицу». Или я просто все валю на переезд? Что в нем плохого? Повторял себе: маме с выходом на пенсию дали квартиру – четырехкомнатную! За заслуги. И это приятно. Признательность, почет! Но мама, вкусив почестей, тут же укатила в Москву – воспитывать внучку, дочь сестры Оли. А Нонна с дочуркой, даже сюда не глянув, подались к теще, в упоительный Петергоф, где все было рядом. Что в этом плохого? А здесь, куда ни кинь, далеко. Чем я и воспользовался: уволился. Где это видано? Полдня на дорогу! И куда, главное: НИИ рубах! Так мы с друзьями иронично прозвали учреждение, где проходили практику, но когда нас распределили туда… Смеялся один я. Лазером рубахи кроить! Друзья подошли серьезно, честь им и хвала! Жизнь надо строить, семью. Количество рубах, созданных ими, позволило всех одеть. И без ниток – все лазером. Одежда важна. Но посвятить ей всю жизнь?
А чем похвалишься ты? Сам-то кто? На этом как раз стоит гриф глубокой секретности, недоступный и мне! Агент без примет! Так и помрешь! «Что-о-о?! Это кто на меня бочку катит? Да меня сам Костюченко на свадьбу звал!»
Конечно, моим рубахам-парням я не говорил, что хочу куда-то там вознестись. Неловко. Внешне изобразил так, будто я опускаюсь. И вы знаете – удалось! Все поверили! Даже мать! Получилось блистательно. Но ликую один я. Причем редко. Чаще – смотрю на себя в зеркало… Бомж! Причем – бомж при квартире. Сплю на тюках. Так и не распаковал. Зачем? Вряд ли моя семья ко мне приедет. Разве что мама, бедная, посмотреть, что стало с ее недвижимостью, которую дали ей за безупречные годы. Лежал на нераспакованных узлах и… дочуркиными фломастерами на моих холщовых китайских брюках, закинув ногу на ногу, – писал! Что? Неважно! Стихи! Одна штанина уже вся исписана, другая – ждет.
Упиваюсь дикой свободой… как бы. Вот сегодня – метался во тьме по гнилым, склизким пустырям, как Маугли. Но только вместо дикого барса – собаки. Дождь колотил, переходящий в снег. Дважды падал. Вот так, наверное, и выронил ключ. Нет ключа! Ча-ча-ча! И теперь уже хаос, что за дверью, раем казался. Да и не будет у тебя больше ничего. Соглашайся! Все счастье твое – вот за этой халтурной дверью. На площадке маму подождать? Ну, нет! Разбежался, два шага – и плечом в дверь! И она вылетела. Легче, чем пробка! Смешно. Жалкое препятствие в моей плодотворной работе. Две фанерки, а между ними – труха. Брезгливо вынес на помойку, чтобы не отвлекала. Смешная вещь. Маме скажу – украли. Скоро обещала приехать. Порадую.
Я деловито упал на тюки, закинул ногу, фломастер схватил – и вдохновение пришло: «Нил. Нил чинил точило, но ничего у Нила не получилось. Нил налил чернил. Нил пил чернила и мрачнел. Из чулана выскочила пчела и прикончила Нила. Нил гнил. Пчелу пучило. Вечерело». На штанине писал! Эпитафия. Годится и для меня. Звонок! Хочется сказать – в дверь.
– Входите!
И даже волосы пригладил. А вдруг – чего? Представил себя глазами входящих. Бр-р-р! Мама хотела видеть меня аспирантом!.. И – вот. Валяюсь, как куль! Сердце заколотилось. Присел. Вошла женщина! О красоте не будем. Почтальон! Хорошо – не мильтон. За кражу собственной двери могут и привлечь! Такие вот мысли. Одичал тут.