Выдумщик
Шрифт:
Сходил к профессору Фельдману, посоветоваться по этому вопросу, а он вдруг обрадовал:
– Поздравляю вас! Вы имеете все самое лучшее, что только можете иметь в вашем возрасте!
Вдохновил. Всю жизнь я стремился к лучшему и вот, уже почти на финише, – достиг.
Ну, что? Новый ослепительный день?
За продуктами я хожу сам. Передвигаться – полезно. Зато вижу вполне конкретно, как постепенно разрушается жизнь. По крайней мере – моя. Исчезает ценное! Моя любимая кожаная сумка, с которой я блистал по странам и континентам, стала
К другу Ашоту пришел. Он тоже поизносился за десятилетия, бывший жгучий красавец. Но – как король в своем королевстве на троне сидел. Завидую ему. Протянул свою властную руку:
– Давай.
Помял, подергал.
– Извини, дорогой! Теперь уже не делают таких бегунков. Забирай свою сумку.
– На помойку?
Как всю мою жизнь?
– На видное место поставь. Память будет!
– А… новую молнию вшить? – задаю свой жалкий вопрос.
– Зачем? У тебя настоящая сталь! Таких молний больше не делают! Пластмассу хочешь поставить? Не позорься! Возьми!
И я гордо ухожу. За картошкой. И прихожу в среду.
– Должен огорчить тебя, дорогой! Нет таких бегунков во всем мире. Всюду смотрел. Забирай свою вещь. Снова заходи!
С тем же, видимо, результатом.
– Спасибо, друг!
На выступления сумку беру: вдруг дадут продуктами. Аудиторию не гружу. Короткие сценки, афоризмы.
«Ну, давай – поглядим друг другу в глаза! Но как ни старались – не смогли!»
Молчание в зале. Видимо, не поняли, что я уже начал выступать.
«Нес в сумке альбом Босха. В метро запарился – бросил шапочку в сумку. Открываю сумку дома… шапочки нет! Торопливо перелистываю альбом: кривоногий черт, который в Аду таранит железную лестницу, – в моей шапочке. Отдай шапочку, негодяй!»
Интеллектуалы чуть оживились… Два хлопка.
«Подвижен, как ртуть, и так же ядовит!»
Ноль хлопков. Шаг назад.
«Гостей будет много. И все люди крайне неприятные!»
Это – поняли!
«Почему хахали не выехали?»
Это одобрили. Но по глазам вижу: не поняли. «Не выехали» – когда их гонят или когда их зовут? Заспорили между собой. Ожил зал. Искусство – в массы!
«В ресторане стал отнимать у нее куриную ножку – разыгралась безобразная сцена!»
Мужчины оживились, женщины обиделись. Иногда, кстати, бывает наоборот.
«Вместо кофе с молоком принесли кофе с молотком».
Бывает. Похлопали.
«Оно настало. И всех достало».
Это – объединило весь зал. Единогласно!
«Приехали крали. И деньги украли. Но наши, советские, – все же не брали!»
Зал разделился. Овации – и свист.
«Вагон метро заполнился дымом. Все задыхались. На станции – подышали. И поехали дальше».
В зале переговаривались. Хотелось уже подвигаться.
«Нет, ты не будешь есть икру! Нет – буду! Сам с собой подрался у холодильника!»
Сдержанное одобрение.
«– Когда будешь? – Видимо, к вечеру. В общем – видимо или не видимо, но к вечеру буду».
Одобрили. Кто-то даже вернулся и сел.
«Водка прозрачная, и стаканы – прозрачные. Никто и не увидит, что мы пьем».
Успех.
«Крякнув, принял душ, гикнув, выпил чашечку кофе».
Ничего так.
«Дай дорыдать! А то ты сразу – банкет?»
Шепот пошел: «А что – фуршет будет?»
«Нага, но строга!»
Несколько женщин вышли. Пора кончать.
«Были бабочки белые, стали желтые. Загорели!»
Потеплело.
«Что такое, ё-моё! Не принять ли мумиё?»
Овации. Медициной интересуются.
И в заключение:
«Пр-роститутка!»
Зал замер в шоке.
«…Статуэтка. Восемнадцатый век. Восемьдесят тысяч евро! Только мы, художники, делаем мир драгоценным!»
Хлопали лишь интеллектуалы, точнее – один.
И – последнее, ударное:
«Нет ключа. Ча-ча-ча!»
Овации.
Шел мимо мастерской Ашота. Зайду – просто так.
И вдруг – праздник! Сбежались! Все!
– Мы так долго ждали! Переживали! Я бегунок твой достал, – сказал Ашот. – А адреса не знаю.
– А вот я!
Он надел бегунок – и молния ожила.
– Теперь молния эта драгоценная! – сказал я. – В ней все лучшее сошлось, что в нас есть! Я горд!
– Так и ходи! – сказал Ашот.
И хожу.
15
Вывесил первый пост про Ашота, получил массу лайков – и понеслось.
Просыпаюсь я теперь от гортанного и очень громкого женского голоса, разговаривающего по-узбекски. Женщина в белом халате и чепчике (у рабочего входа столовой), присев на корточки, говорит по мобильнику так громко, как они, наверно, привыкли в степи. Но не во дворе же старинного дома в центре Петербурга! Я бывал у них в махалле – это пространство, огороженное глинобитными стенами, где живет, как правило, многочисленный клан, а посторонние редко заходят. И уж во всяком случае не мешают хозяевам. Теперь такой махаллей сделался наш двор – исторический (какие люди здесь жили!)… и кто тут теперь «посторонний»? Я?
О, как я любил Ташкент и как мечтал туда приехать! И вдруг они стали приезжать к нам, целыми кланами, но почему-то без улыбок. Хотя и без злости. Мечтал о жарком Ташкенте – и вдруг он ожил под окнами, в моем холодном дворе.
Все же вышел во двор: дела… О которых мы, между прочим, не орем на весь двор, как некоторые! Вежливо (ленинградцы всегда славились вежливостью) обошел огромный живот нашего дворника Кемаля. Он даже не кивнул мне – занят был: властно указывал, где парковаться машинам, роскошным, явно не с нашего двора. Наконец, снисходительно мне кивнул. Его царство! А мне парковать, увы, нечего, интереса не представляю… Неужели будет такая же вражда, как в Европе? Но ведь у них были угнетенные, а у нас братский Союз! В Ташкенте спасся не только отец в голодные двадцатые, но и тетка моя, вырвавшись из блокады! И все превратилось в хлам, в отходы столовой, которые выносят в наш двор, не ведая о том, что здесь Грибоедов ходил и, видимо, Пушкин «Пиковую даму» тут вообразил… носят и носят во двор, переполняя баки, – и даже не интересуются, что было здесь прежде, до них?.. Мрачная рисуется статейка, не в моем стиле.