Выдумщик
Шрифт:
– Ладно, – поднимает глаза, блеснувши слезой. – Нонна пусть возвращается. Она хороший человек.
– А Настя? – вынужден сказать я.
Он опять в бешенстве.
– А Настя… пусть с парнем своим живет.
– Где?
– В Петергофе… Они там умерли все… Родители Нонны, – добавляет нетерпеливо.
– Ну, и что здесь радостного? – спрашиваю я, имея в виду не только смерть родителей Нонны, но и все происходящее с нами.
Задумывается – и вдруг снова вскидывается:
– Парень мне понравился! Помогает ей…
– Смотря в
И мы опять умолкаем. Потом на кухне пьем чай, черпая силы в нем. Потом батя подходит ко мне и, потрепав мои жидкие космы, произносит жалостливую фразу:
– Эх, товарищ Микитин! И ты, видно, горя немало видал. Да!
– Что «да»? – вздрагиваю я.
Он, мучительно сморщившись, щелкает пальцами, вспоминает.
– Это… Заходил твой друг.
– Какой?
– Впервые его вижу. Нахал! Что-то требовал от меня, попрекал чем-то…
Фека! После освобождения за много лет – впервые! Что-то чрезвычайное. Сердце сжимается в смутном предчувствии.
– С лестницы его спустил!
Разгулялся батя.
– Да он зарезать тебя мог запросто!
– Что-о?
Сейчас и меня с лестницы спустит.
– Всё? – с надеждой спрашиваю.
Продолжает морщиться, щелкать.
– Это… Ольга звонила!
– Понимаю… Моя сестра. Твоя дочь. И что сказала?
– Алевтина померла! – выпаливает он.
Так они и не встретились в этом доме! И виноват я. Мало старался. И вот – еду в Москву, где уже нет мамы… но еще можно увидеть ее. Тени на столике появлялись при подъезде к большой станции. Замирали на некоторое время. И снова двигались. И таяли, как и свет за окном.
Я же звал маму ко мне!
– Что ж ты не приезжаешь? Мы тебя ждем…
– Но мою комнату, я слышала, кто-то занял?
– Вот и помиритесь! Вы теперь оба… свободны!
– Это смотря кто! – обижалась мама.
Она-то свою внучку вырастила! А он (правда, другую) выгнал… И что создал? – это я уже думаю мамину мысль.
Помню последнюю нашу встречу:
– Фека таким франтом явился: Алевтина Васильевна! Любые лекарства!
– Ну и что?
Неужели не о чем больше поговорить?
– А-а! Те же самые, что в аптеке! – мама смеялась.
И когда провожала меня – улыбка еще цвела на ее губах.
Неужели Фека появится на похоронах? После своей отсидки он как-то не возникал – и вдруг объявится сразу на похоронах моей матери? Не слишком ли круто? И, я уверен, будет вести себя, как один из близких, лезть в первый ряд! Да никто из наших и не знает его. Изумятся: «А кто это?» И мне придется сбивчиво объяснять!.. Появился!
Мамин портрет стоял самый мой любимый: она, молодая, красивая, легко держит большой сноп на руках. «Настоящий символ Родины», как говорили льстецы, и правильно говорили. Невыносимо было смотреть на нее, высохшую… и на нее же, цветущую! Ну что ж это такое – жизнь?! Я, как и всюду, приехал загодя… Считаю величайшим хамством – опаздывать. И особенно здесь. Постоял, но долго не выдержал. Выскочил и бегал по территории – незанятых мест тут еще полно. И рыдал. Вот так – на бегу, в отдалении, да еще под дождем – в самый раз.
Молил: хоть бы Фека не приезжал. И понимал: мама бы огорчилась!
И – вот он вышагнул из машины. Траурное пальто до земли. Пошил специально, в дорогом ателье? Седая прядь. Видимо, появилась она, столь эффектная, именно сейчас. Скорбно-величественно со всеми раскланивался (несмотря на удивленные взоры: «а кто это?»), пользуясь тем, что с похорон не принято выгонять.
Потом мы сидели в кафе, и Оля принесла мамин портрет, и мама поглядывала на нас с Фекой, оказавшихся рядом, но якобы незнакомых: «Вы что – поссорились? А кто же тебе, Валерий, будет теперь помогать?!»
«А ты не помнишь, мама, как мы помогали ему?»
– Ну что? – повернулся я к Феке. – Поехали… уроки учить?
Отвлек его – а то он собирался уже говорить первый тост.
Первый тост он все же сказал, но не здесь. Поехали мы с ним уже не на «убитую» улицу Шкапина, а на уютный скромный Васильевский, где, помнится, мой любимый Обломов коротал свои последние годы. Но мой нелюбимый Фека ничего не коротал, был крут. Сменил жилье на престижное!
– Заходь! – сделал широкий жест.
Уютнейший крохотный, чисто василеостровский домик, облезло-голубой. Полутораэтажный, я бы сказал. Первый этаж осел, второй – с нормальными окнами, и над ними – острая башенка со слуховым окном. Трогательнейший ампир, появившийся после победы над Наполеоном. И даже мороз был словно из других веков, и дым доставал белым столбом до лазурного неба – как на гравюрах! И как при прежних хозяевах! А нынешний – вот. Только что с похорон! И во всем параде. Пожалуй, что именно с ним, дураком, я бы и хотел сейчас оказаться!
В прихожей «стреляла» печь. Стол, правда, не струган. Творческая мастерская! – как обронил он. Что же он тут творит? Белая пыль и пересохшие (даже в горле запершило) изваяния, и в их числе – волнующие женские. Ого! Я глянул на появившуюся Нельку… Она! Так вот кто хозяйка. Увековечена уже. А Фека, как всегда, «на понтах». Или он уже скульптор? На вид – почтенный деятель искусств. Хорошо смотрится на фоне глиняных Дзержинских, Кибальчичей, Джугашвили.
– Лауреат государственных премий? – оглядевшись, спросил Феку.
– Академик! – гордо Фека произнес.
– Покойный, – мрачно уточнила хозяйка.
Фека поправил седую прядь.
– Между прочим, мы с кладбища, – надменно произнес.
– Оно и видно, – усмехнулась Нелька.
Никакого почтения к лже-академику. Впрочем, поставила грибки. Серебряные рюмки. Интеллигентный старинный дом… каких у настоящих интеллигентов почему-то не бывает никогда.
– Ну… за Алевтину Васильевну! – Фека поднял-таки первый тост.
Царил! У мамы моей на поминках! Но почему-то я был благодарен ему.