Выдумщик
Шрифт:
Мой сладкий сон был прерван их ссорой.
– Расселся тут… академик! Кукла ты!
– Михеич меня больше уважал. Ураганили.
– И как-то раз ты «позабыл» меня здесь. Теперь я – хозяйка, вдова. А ты… – она дрожала от ярости.
Знакомая ситуация!
– Стоп! – я встал между ними. Что-то кольнуло в сердце… Кольцо! Хотел маме его надеть как прощальный подарок. Но потом – постеснялся. Все-таки краденое! Мама бы не одобрила. Вытащил его.
– …Узнаете?
– Оно… – залопотал «академик» наш. – Точно – оно! Ты, что ли, и есть тот фраер… что из ломбарда его выкупил? И меня спас?
– Я.
– Ну… сильно! – Фека впервые зауважал. – И что? – он не хотел уже его из рук выпускать.
– Поскольку настоящий святой – я… Венчаю вас! Будьте счастливы! – произнес я.
И тут – знаменитейший Фекин
– Ну, нельзя же так… Надо же заявление написать. Потом ждать. Проверить, так сказать, чувства.
Но, поймав Нелькин взгляд, он забормотал:
– Да чё… Нам ли думать, красивым парням? Идет!
Недоучел я Нелькин характер! Вырвала у Феки кольцо. Повертела.
– Подделка! Рябой никогда ничего хорошего не продавал, – и вернула кольцо мне.
Разруха? Провал? Но для чего я тогда живу? Должен же сделать что-то? Я поднял кольцо вверх.
– Было – фальшивое. Но теперь, благодаря прожитой нами жизни и перенесенным страданиям, стало святым. На, Фека! И Неле на палец надень.
Его пальцы дрожали. А ее – нет.
– Горько-о! – завопил я.
И они жарко целовались, и вдруг Нелька обхватила меня рукой за шею и притянула к ним.
А я, оставив молодоженов, ночевал в прихожей черного хода, перед открытой печкой, шуруя кочергой, поддерживая пламя любви… Всеобщей!
Как сделать жизнь длиннее? С концом ее не ясно пока. Но можно сдвинуть начало! Нырнуть в забытые времена и чувства и погружаться все глубже – и за началом твоего сознания, к которому ты привык, откроется другое, более раннее. И можно идти и дальше, в изначальную тьму, и там будут вспышки-озарения, признаки жизни. Самое глубокое и волнующее – там! И твоя жизнь оказывается почти бесконечной – в ту сторону, забытую!
Я не знал еще никаких слов, а тем паче таких, как «тайна», «глубина», но уже чувствовал это, лежа пятикилограммовым кулечком в плетенной из прутьев коляске и глядя вверх, в бездну, в темноту. С ужасом, который потом как-то стерся, я чувствовал тогда, что эти чуть видные, слабо мерцающие звездочки и есть самое близкое, что находится в этом направлении, и никакой там опоры больше нет! Это я знал. Помню скрип, холод, вкусное мое дыхание с облачком пара, белые холмики. Зима. Неужели – первая в моей жизни? Помню скрипучий проезд вдоль дома с освещенными окнами, и уже – готовность к тому, что сейчас стена дома оборвется и наступит бескрайняя тьма. И откуда-то ощущение характера: погляжу – и не испугаюсь! Видал уже! Когда? Где-то там, в бесконечности, в которой ты существовал всегда. И этого чувства нельзя терять – иначе жизнь твоя окажется до обидного короткой.
И все сладкие телесные ощущения, которые потом мучают и услаждают нас, уже знакомы откуда-то. Есть уже и предощущение запретной сладости, та перехватывающая дыхание волна, которая несет тебя, переворачивая и крутя, по всей жизни – и лучшей волны нет. И все это уже есть в тебе – из других пространств, уходящих в бесконечность.
Я сижу в ванночке, в комнате у печки, и на фоне гаснущего окна темнеет большими листьями кривой фикус, и несколько темных человеческих фигур. Судя по тому, что я не чувствую никакого волнения, а лишь покой и уют, фигуры эти теплые, мягкие, ласковые, уже знакомые мне и дарящие удовольствие. Помню мутно-серую мыльную воду в серой звездчатой цинковой ванночке и тревожное ощущение остывания воды, ухода блаженства. Отчаяние – я не могу даже самым близким людям объяснить это: не могу еще говорить! И – помню ликование: мир внимателен и добр, меня любят в этом мире! Бултыхание струи кипятка, пар на окнах, грубовато-ласковое движение распаренной руки, сдвигающей мое слабое тельце в сторону от струи. Но я и сам весело двигаюсь туда-сюда, чтобы поймать горячую струю через подушку воды, найти точку, где обжигает, но еще можно терпеть – и именно там блаженство. И не начнешь ловить его тогда – не поймаешь и после.
Восторг поднимается во мне, и выплывает изнутри еще одно желание – более опасное и запретное, чем ожог кипятком, и оттого еще более заманчивое. Я как бы безразлично, но зорко слежу за перемещением темных фигур на фоне окна, и когда их расположение отчасти успокаивает меня (отчасти, но не совсем, элемент некоторой опасности необходим) – я решаюсь. Мои маленькие внутренности напрягаются, и струйка пузырьков, протискиваясь, ласково щекочет мою расплющенную дном ягодицу, потом ногу. И самый острый момент – пузырьки с легким бульканьем выходят на поверхность. Я не поднимаю глаз, но стараюсь понять – заметили? Да! Что-то ласково-насмешливое слышу я: меня не просто заметили, но и оценили мой озорной поступок и веселый характер. Как я мог тогда показать его иначе? Но показать спешил.
Но тут какая-то чужая фигура появляется в комнате, и все долго разговаривают с ней, позабыв обо мне. Остывает вода, и остывает счастье. Неужели так будет кончаться всё? Я чувствую неловкость от моей обнаженности, пытаюсь спрятаться, сникнуть в холодной мутной воде. Но тут снова все вспоминают меня, и, сойдясь вокруг ванны, вынимают меня, шумно плеща водой, и, держа на теплых больших руках, промокают, а потом трут большим колючим полотенцем, и снова – жар и восторг! Если не считать это сознательным существованием, выбросив за черту, – жизнь твоя сократится до трудового стажа. А это лишь часть жизни, самая простая. Не обрезай края, на которые падает тень небытия, – хотя они кажутся поначалу бесполезными и даже страшными, отпугивают неприкаянностью и неопределенностью. Но не выбрасывай их! Не укорачивай свою жизнь… до анкеты. Все главное было – до! И горе от твоей отдельности, от того, что ты один, отделенный непреодолимой преградой даже от тех, кто горячо любит тебя, – тоже проявляется сразу и очень сильно.
Я (видимо, убежав из яслей) стою на дне оврага, передо мной поднимается стена тускло блестящих, плотных, глянцевых листьев, а на недосягаемой (я это с грустью чувствую) высоте из стеклянной, с деревянными рамами террасы высунулась моя любимая бабушка и, озабоченно шевеля губами, скребет ложкой в кастрюле… сейчас выплеснет на меня? Сердце мое сжимается от горя – я не только не могу сейчас соединиться с ней, но даже крикнуть, что я здесь, – не имею права. Я не должен быть здесь! Первый опыт реальности, невозможности выполнения самых страстных желаний и – предощущение неизбежной вечной разлуки? Да.
Все самые важные вещи являются еще тогда, в раннем и как бы бессмысленном детстве, и тот, кто не запомнит их, отмахнется, – ничего не почувствует и потом.
И еще: зимний день – светлый, сверкающий. Уже через несколько лет. Замерзшие, сверкающие ледяными желтыми гранями окна. Что-то изменилось с тех пор в природе (и в жизни) – давно уже нет тех роскошно плетеных ледяных «пальмовых веток», сплошь покрывающих стекло. Сколько в этих узорах важного для тебя! Видишь, как с медленным поворотом земли «ледяные ветки» начинают все ярче сверкать, переливаться всеми гранями и цветами, наполняться солнцем, – и, ликуя, ощущаешь огромный, занимающий весь объем вокруг, смысл и его заботу о том, чтобы сердце твое наполнялось. Солнце греет все сильнее, нагревая даже твое лицо и руки. Узоры подтаивают, стекают каплями, и окно с нашей стороны затуманивается паром, покрывается мутной пленкой, на которой так приятно, звонко и упруго скрипя пальцем, рисовать все, что тебе хочется. Первое счастье творчества. И вначале, как всегда, портреты – мой и моей младшей сестры, круглые рожи с глазами и ртом, которые сразу же начинают «плакать», стекать. Но уже – не отчаяние, а упрямство ощущаешь в себе, стремление к совершенству: портреты, особенно плачущие, перестают нравиться, и, чувствуя безграничные возможности своей души, со скрипом, похожим на стон, стираешь подушечкой ладони родные «портреты» и страстно, горячо надышав «новое полотно», новый слой пара на стекле, рисуешь по новой. Утираешь сладкий пот и чувствуешь, что лучше не бывает. Разве это нужно забыть как бессмысленное?
Рядом со мной трудится моя младшая сестра. Уже ясен ее легкий, покладистый характер. Мы весело толкаемся, сопим – тесные, теплые отношения за общим увлекательным делом. Приятно, оказывается, быть с другим человеком, не тобой. Я замечаю вдруг, что сестра взяла откуда-то гвоздь и рисует тонкие линии, рисунок ее затейливее, в нем вмещается больше.
– А давай, – я заранее ликую от того, что скажу сейчас, – ты мне дай свой гвоздь – а я тебе дам свой палец!
Сестра смеется – мой первый благодарный слушатель (читатель). За окном – овраги, холмы и снова овраги – окраина Казани… время ощущения границ твоей души. И – границ твоего пространства.