Выдумщик
Шрифт:
И что пришлось для этого сделать, рассказали мне мои друзья Генис и Вайль, которые тоже закрепились тут, работали на нью-йоркской «Свободе», писали о России статьи, и влияние их крепло. Как все сюда приехавшие, они были поначалу ошеломлены тем, с каким безразличием и холодностью приняла их Америка, которая так расхваливала себя по той же «Свободе» и из серых советских будней казалась всем раем земным.
Помню, мы присели с ними в каком-то плешивом сквере на Манхэттене, и Генис и Вайль слегка взволнованно сказали мне:
– В первый наш год часто сидели вот тут, на этой скамейке. Ни работы, ни денег. И часто тут вспоминали тебя, твои фразы. Взбадривались. Например: «Выдвинул ящик стола. Оттуда бабочка вылетела.
Но свою роль тут я, похоже, уже отыграл. Теперь тут, даже после смерти – или даже тем более после смерти, – царил Довлатов.
Как он здесь начинал? Легко было выделяться в тусклой советской жизни – а каково в Нью-Йорке, похожем на карнавал? Глаза разбегаются! Вот мимо нас, кинув довольно недружелюбный взгляд, медленно прошел, как принято тут говорить, «афроамериканец» – в демонстративно порванном одеянии, волоча за собой с громким дребезжаньем по асфальту ржавую тяжелую цепь.
– Освободился от оков рабства? – кивнув в его сторону, предположил я.
– Не стоит на него смотреть. А тем более – усмехаться, – напряженно глядя в другую сторону, произнес Генис. – Это может весьма печально кончиться.
– Свобода, к сожалению, непредсказуема, – более добродушно, по сравнению с Генисом, произнес Вайль. – Мы в этом не раз тут убеждались, на своей шкуре.
Освобожденный раб, к счастью, прошел мимо, помиловав нас.
– Впрочем, вот как раз с этого он и начинал, – глядя в удаляющуюся могучую спину, вспомнил Вайль. – Однажды мы шли с Довлатовым, в гораздо еще более жутком райончике, и на нас попер вот такой же… даже страшней! Причем этот сейчас просто проходил мимо, по своим делам – а тот явно собирался нас убивать, в том районе такое было принято. Довлатов, надо признать, тоже выглядел тогда довольно страшно – огромный, бритый наголо, одетый кое-как. Смуглый. Латинос? Мулат? И когда тот к нам приблизился, Серега обнял его и крепко поцеловал. Тот обомлел. Так что Серега тут сильно начал. И скоро стали его узнавать: «О! Русский писатель!»
Тут – не на Невском… но тоже можно сделать себя заметным. Хоть это и нелегко: мужества требует.
– А уж эмиграция вся радостно кинулась смотреть на него: наконец-то появилась такая фигура! – добавил Вайль.
Потом удалось сделать русскую газету, выпустить книги – Сергей явно в кумиры выходил. Причем все дела его и сюжеты были заквашены на горькой усмешке, за которую так и полюбили его, – она и в «совке» была единственным спасением, и тут.
Вдруг вспомнил: я перехожу Инженерную улицу, навстречу идут два красавца: изящный – Толя Найман, огромный – Сережа Довлатов. Лето, тепло… Левой мощной рукой Сергей небрежно катит крохотное креслице с младенцем.
– Привет!
– Привет! Ты куда?
– В Летний сад.
– А я на Зимний стадион!
И расходимся, довольные собой, и друг другом, и разговором, мелькнувшим коротко, но почему-то оставшимся.
И вот – Америка. Шершавым был здешний его путь! Ближайшие друзья и помощники, Генис и Вайль, сами были парни не промах, «звериный оскал капитализма» брали на вооружение всерьез – но и Довлатов был крут. Что скрывать – Довлатов обращался с людьми скорее как с подсобным материалом. Ася, первая его жена, писала о том, скольких он обманул, обошел, использовал, выставил дураком. И главное – переписал их жизнь по-своему, как надо было ради «красного словца», не пожалел ни отца, ни брата, ни свою «свиту». И правильно сделал. И кому теперь объяснять, что Коля, скажем, Бакин, вовсе не напивался так часто и в милицию не попадал? Кто теперь услышит его? Все навеки теперь – как в книгах Довлатова. Хотя – когда он уминал в книги «материал», кости и судьбы трещали. Но зато получились шедевры. И советовать ему, как надо было иначе, все равно что к дирижеру приставать. И какое теперь кому дело, сколько раз Вайль и Генис теснили Довлатова на той же «Свободе» и как он на это им отвечал? На олимпе они – друзья, и это и есть высшая правда. Так же как, надеюсь, и в моей с ними дружбе. Их статья «Кванты истины» про меня до сих пор в сердце – а как мы иногда «забывали друзей» в хитрых московских тусовках… то – кого сейчас интересуют строительные леса?
В коридоре редакции «Свободы» вся стена была завешана вырезками-некрологами, статьями о Сергее – на разных языках, но в основном – на русском. И тут Довлатов был точен: то были годы, когда новый русский гений должен был появиться именно в эмиграции, и не в застойном Союзе, а вопреки ему. Как раз так поворачивала история, и Довлатов стал исторической личностью: только тогда о писателе узнают все. Там же висели его рисунки – скорее, карикатуры, такие же острые и беспощадные, как и его рассказы. Башня Кремля со звездой, а вокруг нее вьются маленькие медведи с крылышками. Разгадка этой шарады – «Рой Медведев», знаменитый прогрессивный деятель той поры. Нарывается Серега! На грани работает! – подумал я о нем как о живом. Рисунок этот, по-моему, так нигде и не появился – новые лидеры насмешек не выносили в той же степени, что и старые. Беспощаден он был ко всем. «После коммунистов я больше всего не люблю антикоммунистов», – сказал он.
Генис и Вайль повели меня в студию, где я минут за двадцать рассказал радиослушателям все, что знал и думал. Стало как-то сухо во рту, и мы резко рванули через Бродвей в «валютный» (так и хотелось его тогда назвать) магазин «Ликьор», ассортимент в котором одним ликером вовсе не ограничивался. Портфели буквально разбухли от виски, джина, текилы… И мы выпили это в редакции. «По-нашему, по-водолазному», как любил тогда формулировать я. И мы еще где-то пили и гуляли, в общем, капиталистический рай был мне представлен в полном объеме.
Потом они заботливо усадили меня в автобус с четырехзначным номером, который помчал через какие-то заросли, мелькали и пальмы.
– Все! Потерялся! Пропал! – душил меня пьяный ужас.
Вдруг гигант-негр – водитель взял меня за плечо и повел к выходу. Вот она, месть угнетенного народа! И почему-то мне она достается в первый же день!
Дружеским толчком я был выпихнут из автобуса и оказался в объятьях моего друга писателя Игоря Ефимова. Выходит, Генис и Вайль позаботились обо мне, сказали водителю мою остановку и даже позвонили Игорю! Не дали пропасть! Слезы умиления душили меня.
Генис и Вайль рассказали мне, как умер Сережа – захлебнулся рвотой в скорой помощи, из которой не брали его ни в одну больницу, поскольку не было у него оформленной страховки: он работал и жил на пределе сил, и на мелочи его уже не хватало. Кровь – единственные чернила, которые не выцветают долго.
Встреча моя с читателями прошла в Русском центре, в роскошном помещении, которое, как я теперь понимаю, они снимали. А я-то тогда наивно думал, что так они тут живут, что так нас тут любят! Встречу вели Генис и Вайль, объясняя собравшимся, кто к ним пришел.
Публика, как я и предполагал, делилась на три категории. Первая – старая эмиграция: синие гусары, желтые кирасиры, пришедшие глянуть на меня, чтобы еще раз содрогнуться, увидев, что сделали с Россией большевики. Их дряхлые аристократические лица, поношенные фраки видны были в середине зала. Первые ряды занимали братья-демократы: поношенные свитера, клочковатые бороды. Свои парни, доценты и кандидаты, оказавшиеся здесь. Их, конечно, интересую не я, а как там перестройка у нас – правильно ли развивается, по-прежнему ли молодцом держится Собчак. Вопросы их, я чувствую, будут мне обидны: при чем здесь я-то?