Выдумщик
Шрифт:
– Ладно, Валера, не пыли! – устало произнес он. – Если что надо разместить – то только за деньги.
– За деньгами я как раз и пришел. Писаки нужны?
– Вот! – он взял листок. – «Подполковник Назаров, находясь в алкогольной депрессии, изнасиловал своего верного пса и безжалостно его выбросил с десятого этажа!» Можешь?
– Ну я бы иначе завернул! – подключился я, с полным энтузиазмом. – «И сам выбросился с десятого этажа!» Так гуманнее!
– Понял, понял! – Юра похлопал меня по плечу. – Гуманизм. Старая школа. Не, не пойдет!.. Ты когда-то историей занимался?
– На ней-то и погорел! Если бы не ты!
Напомнил о его добром деле. Тонкий ход!
– Если бы мы тогда
Могу и сейчас что-то отмочить!
И не из-за денег, а просто так – себя испытать. Но этого я не сказал.
– …Но у тебя, надеюсь, все хорошо? – я спросил.
– Как видишь. Я помню, ты на докладе про Кирова погорел. Неси, глянем…
…В тридцатые годы в руководстве страны разрабатывалась идея об «угасании Ленинграда», о переброске заводов на юг, к углю и нефти, к теплым морям. Зачем восстанавливать руины? Легче построить новое. Но Киров, уже назначенный в Ленинград, дал нашему городу шанс на спасение. Хотя спасти его после сокрушительной революции было нелегко.
По реальным сводкам (засекреченным, но Кирову доступным) выходило, что число прогулов по пьяному делу месяц от месяца росло. И попробовал бы теперь какой-нибудь старорежимный мастер поднять голос на пролетария! И что было с этим делать?
При НЭПе некоторые заводы начали уже работать, в основном под иностранными концессиями. Это были заводы, которые и построены были иностранцами. Так вот – партийные активисты подбивали рабочих к вредительству, чуть ли не к диверсиям, уж к регулярным прогулам – обязательно. «Долой империализм!»
Как теперь эту «вольницу» загнать в бутылку? Ведь пролетариат теперь – правящий класс!
Вместо трущоб, где прежде влачили жалкое существование рабочие, к тому же еще распыляясь на огород и кур, поднимался теперь, под руководством Кирова, город будущего, сугубо функциональный, отметающий мещанский уют, в стиле модного во всем мире конструктивизма. Строились здания из бетона и стекла, почти прозрачные, чтобы нигде не затаилось личное, индивидуальное, а жизнь была бы целенаправленна и светла. Но пролетариат, для которого якобы все это и происходило, – как-то не очень стремился к «прозрачному стеклянному будущему» в возводимых домах, стекло его интересовало только в определенном смысле. Теория «стакана воды» распространялась в основном среди учащейся молодежи, да и то массовой популярности не обрела. Простой народ больше привлекал стакан водки, тем более что правительство не уменьшало, а, наоборот, наращивало водочный оборот – срочно нужны были деньги на индустриализацию, социалистическое строительство. Дотошные историки даже раскопали указы, в которых строжайше запрещалось всякое ущемление в открытии новых точек продажи водки! Срочно организовывались какие-то ревкомы на предприятиях, но рабочие теперь «посылали» и комиссаров, которые пытались их как-то угомонить: класс-победитель хотел «отметить» победу! И брать самих рабочих «к ногтю» поначалу как-то и не решались. Тем более – и планы продажи водки все увеличивались: кто-то должен же ее пить! А когда выпьешь – тянет известно куда.
Резко вырос процент рабочих среди посетителей домов терпимости, расположенных как раз вдоль Обводного канала, вперемешку с заводами. Революция породила удивительные ситуации, прежде немыслимые. Согласно революционной этике, «жрицы любви» тоже относились к «угнетенному классу» (а к какому ж еще?). 1 мая 1929 года их даже вывели отдельной колонной на демонстрацию! Интересно – какие призывы и обязательства были у них на транспарантах? Конечно, их пытались «перековать». При общей безработице и нужде (многие заводы стояли) в экстренном порядке брали на работу лишь «жриц любви». «Вот! Перековывайтесь!» Известен скандальный случай, когда одна честная женщина, очернив себя, поступила таким образом на завод, но вскоре была разоблачена как «не проститутка» и с позором изгнана.
Думаю, честным работницам эта политика была не по душе.
Смычка перековываемых с рабочим классом привела к резкому росту вензаболеваний. Такая вот перековка.
Пришлось перевоспитывать наших красавиц все-таки не на заводах, а в специальных профилакториях. Жены начальников по тогдашней установке обязаны были работать. Желательно, конечно, на руководящих должностях. И Киров назначил свою, Марию Маркус, на важный пост – директором вендиспансера, на Большой Подьяческой улице, на базе больницы имени Нахимсона, который тоже, как и жена Кирова, к медицине ни малейшего отношения не имел. Но главное – Киров страстно хотел устранить эту городскую проблему.
Затея с профилакторием, однако, с треском провалилась – хотя Киров был упрям и не собирался сдаваться. Он старался помогать супруге и даже вечером заезжал на машине и забирал ее. Дело плохо ей удавалось: ее разговоры о том, что продажная любовь безнравственна, встречалась репликами типа: «Да с такой, как ты, и даром никто не пойдет!» Основные усилия ее уходили на то, чтобы уговаривать этих «тружениц», ныне раскрепощенных, не ходить вечером «на промысел», но ее призывы брать пример с пламенных революционерок – Клары Цеткин и Розы Люксембург понимания у «пациенток» не находили – более древняя профессия влекла их сильней. Профилакторий находился на Большей Подьяческой улице, которая оставалась «стезей порока» и при большевиках, и пациентки профилактория могли договариваться с торговцами с Сенной или матросами прямо из окна.
Все кончилось громким скандалом. Двое молодых практикантов-медиков внимательно отбирали лучших – и в результате в самом центре города, на площади Лассаля, был накрыт элитный притон «с афинскими ночами» под руководством этих самых практикантов. Сам Орджоникидзе, друг и соратник Кирова по Гражданской войне и по жизни, был послан в Ленинград «для решения вопроса». Без московского гостя, члена ЦК, дело могло зайти не туда, имя Кирова приклеилось к этой истории явно некстати. Орджоникидзе уговорил Марию Маркус уволиться, хотя она не хотела уходить, «не выполнив задания партии»… Но все же уволилась.
Профилакторий, утратив покровительство Кирова, был вскоре переведен в Свирский монастырь на полутюремный режим, и клиенткам пришлось перековываться на лесоповале.
А пьяниц-рабочих прорабатывали теперь на собраниях с участием жен: без «семейного гнета» ну никак нельзя! Провалившееся «освобождение женщин» сворачивалось. Так же, как и мужчин. Это был чрезвычайно трудный период. Прикончили НЭП, и временное изобилие иссякло. Снова возникли проблемы даже с хлебом. Вместо обычной трудовой недели ради индустриального рывка учредили рабочие десятидневки, с непонятно как назначаемыми редкими выходными… За опоздание на час могли уволить, а потом уже – и посадить. Вот тебе – и «стали хозяевами фабрик и заводов»! За что боролись…
– Ну что ж! Раскупили! – Юра выдал мне пачку денег, давно мною не виданных. Я даже залюбовался. – Поздравляю! – Юра вздохнул.
– С чем?! – вдруг вырвалось у меня.
– Да. Действительно! – Юра произнес. – Когда в детстве – твоем детстве – я наблюдал за тобой и радовался твоим способностям… Об этом ли я мечтал?
– А я – об этом ли? – вздохнул я.
– Ну так и иди отсюда! – Юра сказал. – И больше не попадайся!
– А куда?
– Откуда пришел.
– …Второй раз меня спас! И в этом же самом месте, – пробормотал я.