Выдумщик
Шрифт:
Возмущенно оглядываясь, поклонница великих, которые могли бы жить тут, ушла по аллее. Мы с Сержем вернулись к его машине, воровато оглянувшись, вытащили из багажника обогреватели. Два. На фоне исторической будки это выглядело вообще уже кощунственно. Но что делать, если нашей семье в «будке» великой поэтессы досталась только терраса – комнату с печкой занимает другая семья.
Из-за нападавших на крышу сосновых сучьев, свисающих на стекла, будка глядела хмуровато. А что бы она без нас делала: только мы как-то и холим ее.
– Ну спасибо, Серж! – вздохнув, я протянул ему руку. Он с удивлением смотрел на меня.
– А ты… разве не едешь? – произнес он.
Потому и согласился он отвезти мое многотрудное семейство,
– Минуту, – проговорил я и, набрав воздуху, вошел на террасу. Отец, сидя у ободранного стола, который я ему раздобыл в прошлом году, резко по очереди выдвигал ящики и смотрел в них, недовольно морщась. Чем опять недоволен? Ему не угодишь. Нонна сидела на большой террасе, испуганно прижав к животу свою сумку, и, отвесив губу, с ужасом смотрела в какую-то свою бездну. Да. Ведет себя адекватно больнице, в которой недавно была. Развязно, вразвалочку Серж вошел: «Да, прэлэстно, прэлэстно!» – обозначая роскошную дачную жизнь, запел он. Но никто, даже я, на него не прореагировал. Серж обиделся: столько сделал, и хотя бы поблагодарил кто… включая меня.
– Так ты едешь, нет? – рявкнул он.
Нонна стеклянными своими очами глядела вдаль. Да – к отъезду моему они явно не готовы.
– Пойдем, провожу тебя, – пробормотал я и, подхватив надувшегося, как рыба-шар, Сержа, почти выволок его.
– Не понял! – сразу же сказал он.
– Завтра, – прошептал я. – Завтра я приеду к тебе – и мы «подготовимся»! Понял? – я подмигнул.
Серж так надулся от обиды, что я с трудом затолкнул его в автомобиль. Недовольно фыркнув выхлопом, он укатил.
Ну вот – обидел друга, который так выручил меня. Кто бы еще согласился на этот рейс?
Ну все – надо теперь возвращаться в дом, холодный и затхлый после долгой зимы, «надышать» постепенно в нем жизнь, поладить с духом властной Хозяйки, которая по-прежнему главная здесь.
Я медленно взошел по крыльцу. Ступеньки мягко пружинили под ногой, что вовсе не следовало им делать. Прогнило тут все, последняя ценность – табличка возле крыльца: «С 1955 по 1965 год здесь жила и работала Анна Андреевна Ахматова». Жив еще ее дух – который я, возможно, выдумываю, но как же не выдумывать, если живешь здесь? Надо же как-то поддерживать это.
Отец, поднеся какой-то листок к своему крепкому степному лицу, страстно вглядывался, азартно морщась… что-то нашел… Нонна не двигалась, глядя в бездну. И что характерно – никто из них и не думал даже начать распаковываться. Это увлекательное занятие, как и все прочие, досталось мне: надо выгнать нежилой, тленный холод отсюда. Я воткнул вилку отцовского обогревателя в его отсеке, потом на нашей части террасы обогреватель побольше, потом нырнул под кровать, вытащил электроплитки, сдул с них пыль – Нонна безучастно сидела. Потом в свалке на отцовской террасе выдернул красное пластмассовое ведро… Жизнь налаживается! Бодро размахивая ведром, шел к колодцу. Да, исторический колодец больше всех пострадал за зиму: зеленая от гнили крышка отломалась и валялась в стороне. Кто только не черпал из этого колодца! Мне же, как всегда, достаются руины. Да еще возмущение вампирш – поклонниц поэтессы: как я мог появиться здесь? Другие же у Нее появлялись! Теперь я, запоздалый… должен тут поддерживать некую жизнь! Ворот крутился с рыдающим звуком, ведро шло из глубины, качаясь и расплескиваясь. В воде плавали иголки и листья. Хорошо, что сверху, – выкинул их, перелил воду в мое ведро.
Батареи уже веяли теплом все громче, как приближающийся поезд, шумел чайник… Ну… что-то налаживается. За сутки мы тут пообвыкнем… и я улечу!
Щелк! Нонна на диване испуганно вздрогнула, уставилась на меня: что это?.. Вообще – это выстрел в меня, означающий: «Никуда ты не поедешь!» Побыв неподвижным, как и полагается трупу, я тяжело поднялся и, волоча за собой дребезжащий стул, вышел в вонючий коридорчик у исторического сортира. Приглядевшись к тьме, поднял голову. Ну, привет! Из черной электрической пробки над дверью в уборную, в паутинном углу, выскочила белая кнопка из предохранителя, как фига. Фиг тебе! Не будешь ты тут нагревать чайники, электробатареи… вообще – жить!
Ладно. Посмотрим. Я вернулся на террасу, подумав, выключил наш обогреватель: надувшаяся алым, как пиявка, спираль медленно бледнела. Пусть пока! Все равно Нонна не реагирует. Тряхнул ее.
– Смотри – вот лампочка на плитке. Если зажжется – кричи!
Вяло кивнула. Я вышел в коридор, потянулся к фиге – протянул к белому ее «пальчику» свой пальчик. Резко воткнул.
– Есть, Веча! – донесся с террасы радостный крик.
Я с облегчением спрыгнул со стула.
Всю ночь я провел в борьбе с этой фигой. С годами характер Хозяйки явно портится: в прошлом году она легко терпела два обогревателя и две плитки – лишь иногда капризно выщелкивала фигу, – а теперь – ну просто подряд! И даже если включаю всего-то два обогревателя – у нас на террасе и у отца (как же спать иначе в такой холод), – только в очередной раз успокоюсь, пригреюсь… Щелк! Некоторое время еще кукожишься под одеялом: может, засну и так? Нет. Батя там у себя точно обледенеет. И что? Снова тащишь стул, карабкаешься… Тык! Холодильник, брякнув, загудел, налились огнем батареи… Но характер Хозяйки за зиму вовсе испортился (так же, как мой). Легкий обманный пригрев, блаженство, и… щелк! Я волок теперь стул с грохотом: один я, что ли, должен не спать?! Поняв в конце концов, что фигу не переупрямишь, я уступил. Но частично: свою батарею выключу – оставлю отцовскую… пусть он хоть не замерзает: девяносто три года ему как-никак! Снова вдавил фигу… счетчик утробно зажужжал. Договорились! Компромисс: греет только батарея отца. Мне заснуть в ледяной койке, конечно, не удалось.
– Чего это ты выключаешь мою батарею! – просипел батя. Несмотря на ранний час, по агрономской привычке уже не спал, сидел за столом в синтетическом ватнике и кепке, рассматривал свои листочки, поочередно поднося их вплотную к глазам.
– Чайник согреть надо! – рявкнул я.
И это он вместо благодарности!.. Впрочем – такие мелочи не занимают его.
К столу он вышел в ватнике и агрономской кепке.
– Замерз начисто! – бодро потирая ладони, сообщил он. Не оценил, значит, мою «ночь прыжков» – что я все свое тепло отдал ему.
– Сладкая каша какая-то! – отодвинул тарелку.
Гурман! Когда это хлопец из большой крестьянской семьи таким гурманом заделался?
– Банан, – холодно пояснил я. – Вот – на пакете написано, что каша с бананом.
Дождь барабанил ночь и сейчас не остановился. Иногда, срываемая ветром с сосны, в крышу гулко била шишка. Нонна, оставаясь отрешенной, тут испуганно вздрагивала, кидала взгляд в окно.
– Я вчера уже гриб видел – такая погода нынче! – бодро сказал я.
– …Банан, – сосредоточенно прожевывая, произнес батя.
– Я говорю – гриб.
– …Банан, – задумчиво повторил он.
Не то что глухой… скорее – упрямый. Нонна с ужасом глядела в какую-то бездну, не прикасаясь к еде… Славное утро!
Надо двигаться… хотя бы куда-то. Не в Италию, уже ясно, но хотя бы здесь!
Я спустился в сарай, отпер. Мой ржавый велосипед, среди другой ржавчины, радостно задребезжал. Выдернул его из той паутины. Вперед!
– Ты куда, Веч? – простоволосая, выскочила под дождь. Не всегда, значит, смотрит в бездну. Иногда и сюда – и как раз тогда, когда это абсолютно не нужно.