Выездной !

Черняк Виктор

Бабка ахала, глаза застилали радость и боль, сухие губы откусывали кусочки от бутерброда и он казался бесконечным, несъедаемым, возобновляющимся от каждой лунки по сторонам, отщипываемой слабыми зубами. На усах старушки поблескивало масло и Колодец терпеливо, с непонятным внутренним восторгом вытирал бабке рот салфеткой.

– Говорят, ба, я злой. Каменюга. Я с ними, как они со мной, а для тебя мне ничего не жалко. Жаль, ба, ты баранку не крутишь, а то б купил тебе машину, разъезжай, пусть у всех злобниц из соседних хибар челюсти поотвалятся.

Бабка сквозь слезы смеялась и тихо засыпала, а Мордасов доедал кусок хлеба с красной икрой - не пропадать же добру - и думал, что завтра, нет, послезавтра

сопроводит бабку к консультанту-врачу, а если занедужит сильно, сюда вытребует из Москвы из платной поликлиники. Называл их ухлисты (УХЛУ - управление хозрасчетных лечебных учреждений), набрел на них с пяток лет назад с мужской бедой, народ ему там понравился, цену деньгам знал и брать не стеснялся, в своем праве - заработали, облегчили участь кому какую; бабку его пользовал Михаил Аронович, тихий, обходительный человек, умевший выказать приязнь не показную, а истинную и никогда не отказывающийся от чая, чем особенно располагал; бабка величала его - батюшка - и, хотя батюшка брал деньги за свой труд, ему хотелось давать еще и еще, за внимание, неторопливость, за участие подлинное и за честность, потому что однажды батюшка признался: здесь не тяну, не мой профиль, другого пришлю.

Да, брат, профиль, размыслил Колодец, изучая орлиный нос лекаря, с таким профилем не каждому мил-дорог станешь; Колодец не любил этих, которым то грузины плохие, то армяне не угодили, то евреи не в масть, то татары поперек горла, - а мало ли разно-всякого люда?
– водятся такие горе-праведники, пустой народ, неужели не смекнут: всего две нации на земле совместно проживают - приличные люди и неприличные и все тут. Себя Колодец к приличным не причислял, а вот лекарь точно приличный и бабке помогает ощутимо. Телевизор разразился погодными страхами. Мордасов машинально вырубил его, окунувшись в кромешную темноту. Бабка икнула за стеной. Колодец вошел в ее закуток, поправил ладанку перед иконами, заверил, что не коптит и лики святых угодников дымной чернотой не марает. Бабка смотрела на внука, не отрываясь, двух глаз ей не хватало, чтоб налюбоваться, ей бы дюжину, а то и сотню глазищ и чтоб каждый с плошку. Мордасов присел на край кровати, поправил пестро-лоскутное одеяло.

– Чего так поздно?
– Губы едва разлепились, из смиренно сложенных на груди иссушенных ладошек похоже кровь ушла навсегда. Мордасов поцеловал бабкины руки.

– Дела, ба.

– Эх...
– кровать скрипнула, взгляд на иконы, на внука, снова на иконы, призыв в глазах к Господу не оставить заботами дитя заблудшее, снова шевеление губ.

– Посодють, тя, Сань.

Мордасов ощупал любимый бумажник в заднем кармане, будто напитался от него недостающих сил, возразил степенно:

– Что ты, ба. Ни в жизнь! Не до меня, я рыбешка мелкая да верткая, сквозь ячею любой сети проскользну. Не боись, ба, не части с причитаниями, а то неровен час накличешь...

– Я не глазливая, - бабка виновато глянула на внука, сухая рука дрогнула, поползла по одеялу, тронула робко цепкие, с заусенецами у ногтей, пальцы Мордасова, приподнялась, с трудом оторвалась от одеяла и заскользила к щеке внука в виноватом движении.

– Желаешь банан, ба? Привез, девки из овощухи подприлавили, сегодня там вроде Иосифа хоронили повторно - народищу. Хочешь ананасную шишку порублю? Абрикосы или во - персики... вчера надыбал. Чем те угостить? А, ба?

За окном взъярились коты, злобное визжание похоже поколебало пламя перед иконами и без того огромные зраки святых, будто расширились.

– Сатаны!
– Бабка икнула, дряблая кожа на шее задрожала, заходила желто-серой волной, икота перешла в кашель, костлявое тельце затряслось под одеялом. Мордасов поправил подушки, набросил крупно-клетчатый плед чистой шерсти - даже повздорили с

Настурцией полгода назад, кому достанется, - погладил седую голову и на цыпочках вышел из комнатенки.

Настурция Робертовна Притыка сжимала обеими руками пудреницу, будто окантовала пестик из коричневой пластмассы лепестками малиновых ногтей; приемщица осматривала свое лицо с тем тщанием, с каким сотни лет назад землепроходцы изучали карту гиблых и вовсе неизвестных мест, куда им предстояло отправиться за славой ли, за смертью или за тем и другим. До открытия магазина оставались минуты, за дверью под уныло струящимся дождем мокли сдатчики, пыль на окнах снаружи свалялась в толстых, мохнатых червяков, вяло сползающих к низу растрескавшейся неопределившегося цвета рамы. Две минуты миновали, Настурция подняла глаза и свозь стекло встретилась взглядом с Тузом треф. Неужто День возвращения? Настурция щелкнула пудреницей. Время летит, ужас. Только вчера вроде ссужал Колодец свои железные рубли, а вот уж пора рассчитаться, к кредитору тянутся люди... или бывшие люди... или как их назвать... так жизнь и прошмыгнет.

Туз треф согнул указательный палец крендельком, собираясь постучать в стекло, мол, открывай, царица. Настурция остервенела, отшвырнула пудреницу, вскочила, покрутила пальцем у виска; очередь понуро глазела сквозь вертикальные столбики сбегающей по стеклу дождевой жижи. Настроение хуже не придумаешь. Настурция искрами негодования расстреливала очередь и ненавидела ее, всю, целиком, как единое существо; ноздри уже привычно вздрагивали от тошнотворной смеси запахов, которые ворвутся с улицы с приходом безмолвных. Настурция тяжело вздохнула и еще раз гневно вперились в Туза треф, алкаш смешался, упер глаза в объедки собачьей трапезы у порога.

Очередь терпеливо молчала, на месте Туза треф никто оказаться не возжелал. Настурция - женщина серьезная и злопамятная, как начнет цены сбивать да тыкать в никому не понятные прейскуранты, только держись.

После времени открытия, оговоренного на жестяной табличке, прошло семь минут, Настурция двумя пальцами скинула крючок с петли. Очередь благодарно потянулась внутрь. Настурция из-под насупленных бровей сверкнула недовольством. Встали не так! К прилавку не пройти! Очередь покорно перестроилась. Настурция не подобрела, только шумно, драматически, как актриса на сцене перед принятием кинжала в свои груди, вздохнула, мол, олухи, боже мой, неужто не понятно?.. Очередь стоически перестроилась еще раз и, как видно, не угадала намерения приемщицы. Настурция не выдержала:

– Не понятно?.. Ближе к креслу стать нельзя что ли?
– махнула на колченогое тряпично-деревянное безобразие, призванное воплощать многовековую идею внимания к ближнему оторванными подлокотниками и сальными потертостями.

Колодец подъехал, когда Настурция нарочито медленно раскладывала книжки квитанций под терпеливым и понимающим - не простое это дело, а как же?
– взглядом подмокшей на дожде шушеры. Колодец грохнул дверцей машины и все подтянулись от грозного звука. Туз треф даже спину прогнул и победно глянул на сотоварищей по отдаче долгов: не тужи братва, выше голову, отец родной пожаловал самолично.

Колодец распахнул дверь ногой, вошел хозяйски, застыл посреди предусмотрительно освобожденной Настурцией комнатенки - все жались к стене и, если до того, кто и подозревал Настурцию в издевке, сейчас сразу убедился: Настурция права, все знала наперед, иначе как выкроить место, чтоб Колодец вот так победно застыл посреди своих владений. Послушались сдавленные - здрастьица, чуть более вольные - приветики и даже храпануло единственное - мое почтение.

Колодец молча прошествовал за шторку, кликнул Настурцию; приемщица удалилась, очередь ждала, от момента официального открытия отщелкало полчаса.