Выездной !
Шрифт:
– Как дома?
– вроде не заметил срыва Филин.
– Порядок, - Шпындро ответил без нажима, как само собой разумеющееся сказал.
Филин долго вытряхивал папиросу, под тройным подбородком пульсировала кожа, будто ворочалась бурая жаба, помидорная краснота выползла из-под воротника и придушила бы Филина кашлем.
Не жилец, а что случится, только хуже будет, мало ли кто на его месте воцарится, снова мосты наводи, укрепляй быки подмостные, стоя по горло в воде, того гляди захлебнешься. Шпындро погладил никому не нужное письмо.
Кашель утих отдаленным ворчанием грома, устав мучать Филина. Хозяин кабинета недоуменно осмотрел пачку папирос, Шпындро на стуле, бросил взгляд за окно, будто искал, куда подевался кашель, минуту назад бесившийся меж стен.
– Угу... Ермин... угу, - Филин откинулся в кресле и канцелярская деревяшка отозвалась скрипом.
–
– Филин опрокинул взор вовнутрь, замутил роговицу раздумьем, разговаривал с почившим отцом, прикидывая время и место встречи.
Шпындро не перебивал, стараясь даже выражением лица соответствовать перепадам настроения Филина и скачкам его мыслей. Внезапно перехватило дыхание: вдруг Кругов раньше успел провести тайный разговор? потому и мелькнуло в его взгляде скрытое торжество, когда встретились глазами в приемной, а было ли торжество? не установить доподлинно, может привиделось, можно б развеять сомнения, выведав у секретаря присутствовала же при их немом обмене взглядами да разве спросишь: углядела торжество в глазу Кругова или нет?.. Вдруг соперник щедрее задарил Филина, вдруг обошел и не на полкорпуса, а на круг, а то и два. И фамилия-то Кругов! Дурное предзнаменование. И тогда Шпындро со своими подношениями, выделенными с собесовской скупостью Натальей, окажется смешон и мелок, хотя по себе судя и малый дар греет душу, а лишнего никто давать не привык, каждый соизмеряет, будто на весах, подношение и воздаяние. Шпындро закинул ногу на ногу, подцепил листок лжепиьма с соседнего стула, обмахнулся, стало жарко. Филин движение перехватил хоть и повернутым внутрь взором. Молчали. Шпындро знал, пока кабан папиросу в угол рта не уткнет, разговор не завяжется. Филин помял папиросу в одинаково толстых и одинаково коротких пальцах, крошки табака сгреб ковшиком согнутой правой кисти на ладонь левой, стряхнул в урну.
Дымовая завеса привычно застлала лицо Филина и, как и предвидел Шпындро, слова стали выпрыгивать из сизой пелены:
– Болею я, может пора кресло освободить.
– Пауза.
– Кто-то после меня поселится здесь...
Шпындро напрягся. Началось. Намекает, мол, сейчас я тебя заброшу годка на три, а то и на все пять, глядишь глянец до конца дней на всю свою жизнь успеешь навести, а уйду до твоего отбытия и загонят в тупик вечным ожидальщиком, пиши пропало. Игорь Иванович поражался коловращению соображений, отрывочных мыслей, просто лиц в мозгу в эти минуты, сквозь мельтешение дум внезапно выскочило, как карта в руке фокусника: бабка Мордасова врачует по-народному, когда сама на ногах, даже от курева может отлучить и, как уверял Колодец, вообще все может перетряхнуть в человеке, чуть ли не старца перелицевать в молодца.
– Ну что вы...
– Шпындро придал лицу выражение предельного участия, даже соскочил со стула и бросился к возможному благоустроителю, - у меня есть человек, только не смейтесь, не отметайте с порога, а у него бабка чудеса творит, поврачует - себя не узнаете, от курева отвратит и вообще...
– Да ну?..
– Филин пыхнул дымным клубом прямо в лицо Шпындро и тот покорно принял на себя удар смрадной волны, защипало веки и физическое покалывание отозвалось радостью: нашел ход! что дары? их все тащат, а тут родственная поддержка, он же станет отвозить Филина на сеансы: дорога, неспешный разговор, тут-то души хоть какие разные и прикипают одна к другой.
– Знахарка?
– уточнил Филин.
– Однако... припрет - черту поклонишься. Где обретается твоя помогательница?
– Я буду возить вас, недалеко, за городом.
– А берет крепко? Шарлатан один мне вдалбливал, с вас бедолаг, чем заломнее дерешь, тем вам больше верится в исцеление. Выходит лекаря-надомники к нашей же выгоде нас обдирают. Вишь какая философия вытанцовывается. Чего только люди
– Мои проблемы, - взвернул Шпындро и тут же поправился, укорив себя за слова ему самому противные и расхожие.
– Не опасайтесь, это бабка моего товарища. Никаких денег и не думайте.
– Ишь, Колодец теперь у меня в товарищах. Шпындро усмехнулся внутренне, не выпуская улыбку, заметил, что Филин и впрямь подобрел насупленным лицом, небось видит, кабан, себя обновленным, промытым, начинающим жить заново.
– Когда поедем?
Шпындро отбрел к стулу, подобрал упавшее на пол письмо.
– К вечеру доложу!
– Лады.
– Филин смял папиросу и доверительно сообщил.
– Хорошая, понимаешь, поездка, как раз твоего профиля специалист нужен. В этом деле только ты...
– Пауза. Выдох и будто с горечью, - и Крутов сильны, а больше-то некого забросить.
Шпындро убедил себя, что первый период за ним, однако Филин помахал перед носом желтой карточкой, припомнив Кругова, и как бы намекая, что его судейство в их борьбе при всем расположении к Шпындро, конечно же, беспристрастное.
Шпындро сбежал вниз к входным дверям, где серел таксофон, поставил две копеечные монеты одна на другую и позвонил Мордасову. Трубку подняла Настурция, говорила со Шпындро ласково, благодарила за подарок, в словах женщины звучали тайное приглашение и согласие, о которых Шпындро мог только мечтать и сейчас же мелькнуло: пошла карта, не дрейфь, выпала моя пятиминутка! Мордасов сначала и не врубился, чего добивается Шпындро, а когда уразумел, начал канючить, мол, бабка в лежку и сейчас ей недосуг. Шпындро любое несогласие давно воспринимал всего лишь как приглашение к торгу; видано ли, чтоб человека не уломать, надо только условия подыскать подходящие, заронить в душу сопротивляющегося сладкие видения, чуть поднажать и ворота отворятся. Игорь Иванович перебирал мысленно давние вожделения Мордасова, жаль пропускал мимо ушей его стенания за ненадобностью и сейчас, чтобы не тянуть время, Шпындро выдавил неосторожное: проси, что хочешь? Трубка наполнилась молчанием и Шпындро, как наяву увидел унылый нос Колодца и очки, которые тот указательным пальцем спускает на неизменно блестящий, будто протертый подсолнечным маслом, кончик носа, взгляд Мордасова, выплывающий за пыльное оконце на пыльную площадь, где толкутся его пьянчужки, нежатся кверху брюхами ничейные псы, перебегают от станции старушонки в низко повязанных платках, вываливаются из жалкого ресторанного здания пригородные гуляки и, окидывая взглядом свои владения и обитателей, Мордасов хочет заготовить единственный верный ответ, услышав редкостное - проси, что хочешь!
Мордасов, в свою очередь, видел Шпындро и не менее явственно, уж если Шпына так припекло, промашку дать ни в жизнь себе не простишь; не понравилось Колодцу и воркование Притыки, знал он эти ее придыхи и влажное дрожание голоса, знал, чем это оборачивается, и как раз очевидное расположение Притыки к выездному, непонимание, что от таких толком ничего не добьешься, бесило Мордасова. Молчал, наслаждаясь муками Шпына, пусть покрутится, пусть усечет раз и навсегда, что и Колодцу своя цена есть и что деньги деньгами, а уважение всякой твари лестно, небось сейчас не прощает себе Шпын, что за годы взаимных услуг не удосужился хоть раз пригласить Колодца к себе, хоть на чашку чая, хоть и вовсе безо всего; однако владения Шпына считались неприкасаемы и от того его дружественность еще больше втуне бесила неглупого Мордасова, видел он и глубоко загнанное внутрь высокомерие Шпына, которое тот пытался замаскировать матерком в общении с Колодцем и разухабистостью, на грубую нитку пришитую к его отутюженному облику прощелыги-чиновника, знающего все ходы и выходы, умеющего по надобности менять выражения лица, как маски, и более всего поднаторевшего говорить тем нечеловеческим, ужасающим языком собраний и митингов, который годами шлифовался в разных стенах и доведенный до совершенства стал для многих специальностью и кормильцем, и смыслом жизни, и гласом божьим.
Будем молчать оба, приказал себе Колодец, я первый не начну, хоть сдохну, а лучше тихонько положу трубку на рычаг, связь у нас не без греха, будто разъединилось ненароком, опустил трубку и на вопросительный взгляд Настурции хрипанул:
– Разъединилось! Вот те, Настурция, и связь без брака!
– Вложил щедро издевку в подтекст и даже не слишком охочая к расшифровке нюансов Притыка залилась краской и вышла за шторку. Млеет брачными призраками. Горит вся, понаслышалась россказней, как выездных телков уводят из затаренных многолетними набегами хлевов, и верит, дурища, в небылицы, а если и были, то одна на тыщу!