Выездной !
Шрифт:
Бабка Рыжуха доставила квасу, как раз Мордасов отрезал бритвенно острым ножом копченого угря, запивка подоспела ко времени. Глаза Рыжухи будто прилипли к куску копчености, источающему нестерпимо призывный запах. Угощать Колодец не намеревался, еще чего, своей бабуле донести бы. Рыжуха плела про станционные новости и беспорядки, а глазами ела угря так яростно, что Колодец раза два глянул на кус внимательно, оценивающе, не поменел ли в размерах по вине доселе необнаруженного естественного закона. Чтоб прекратить волнение и искус Рыжухи притушить, расправился с куском скоротечно, запил добрым кваском, на ощупь вынул из-под стола колготки для дочери
– Пять пачек, мать, по восемь, - Мордасов закрыл банку с персиками крышкой и поставил в холодильник, чего плодам расжариваться в пекле.
– А преж-то по семь шли?..
– робко встрепенулась Рыжуха.
– Мать, прежние не той вязки, тут петля тоньше, цвет выгоднее ногу подает. Лишний рубль для дочерниного промысла, мать, не жалей. Фривольница твоя останется довольна.
– Фри... что?
– Язык у Рыжухи заплелся, споткнулся о неизвестное и в глазах зажегся недобрый огонь: может оскорбление? непонятность страшна, лучше б по-матерному огулял - привычно, а в этой фри... подвох виделся. Фри... что?
Мордасов властно прервал:
– Деньги гони, небось медяки в бамажки уж переплавила. Невдомек тебе, чудо-чулки, подставляться одно удовольствие. Сам бы подписался задом вихлять, да кто позарится...
Рыжуха не утерпела, вспылила умеренно:
– Моя не подставляется.
– Брось сметанку из воды сбивать, мать.
– Колодец поднялся, - всяк подставляется, однако ж по-разному, кто передком, кто чем может. Без подставки оклад-жалование никому не причитается. Так что все равны. Давай двигай, вон мои орлы-соколики чичас жар души унд тела отправятся квасом заливать, а ты не на вахте, пост оставила, а вдруг враги нагрянут? а на посту никого, тогда что? Иди, иди...
– Передразнил.
– Моя не подставляется! Ишь мудрилы! Человек для того и выпущен в мир-свет гулять, чтоб подставляться, а иначе на черта он здесь воздух меж деревьев и цветов отравляет.
– Колодец выговорился, открыл шкаф, протянул Рыжухе японский термос с цветами и толстой ручкой - сторговал у Шпына.
– Заправь доверху протертой смородиной, для моей бабули.
Рыжуха нетвердо взяла термос:
– Боюс ухайдакаю ещщо, крышку и ту не отверну толком.
– Дочь приспособь, она уж не промахнется, у ней навык к стране восхода образовался.
Из ресторана, отобедав, вернулась Настурция, промытая, с парикмахерски рельефно уложенными волосами, светящаяся внутренним светом и довольством сытости и чистоты; не понятно, как и миновала обильно посыпанную пылюгой площадь, не замаравшись. Настурция узрела шкурку угря и в показной капризности поджала губы:
– А мне?
Рыжуха отвела глаза, будто именно она сподобилась умять кус, причитающийся Настурции. Колодец видел - Настурция шутит и сыта. Мордасов повинно пожал плечами, мол, не углядел, не выдержал натиска Рыжухи, а квасница - вот незадача - от жары ли, от напряжения облизнула губы по-змеиному мелькнувшим языком.
– Вишь, облизывается, - не утерпел ерник Мордасов, - всласть значит проскочил угорек!
– Врет Сан Прокопыч, - взмолилась Рыжуха и телеса ее похоже жалобно заколыхались под тонкой тканью, а с шеи в ложбинку меж бескрайних грудей заструился пот.
– Я... вру?
– Кровь схлынула с лица Мордасова, Колодец входил в роль, праведное негодование считалось его лучшим сценическим достижением. Запомни, мать, я никогда не вру. У нас люди значительные - а я из таковских - никогда не врут, самое большее заблуждаются,
По лицу Рыжухи легко читалось непонимание - как это равняться на маяки и что это такое? смутное ощущение того, чего ожидает общество от этого равнения, конечно, присутствовало, но известное насилие над языком и смыслом было очевидно даже кваснице.
Тут Настурция заметила краешек торчащей из сумки Рыжухи пачки с колготками; внезапность броска ошеломила даже железобетонно невозмутимого Мордасова. Притыка ухватила с торжеством и уже неподдельною злостью пачку и помотала сверкающим конвертом перед носом Мордасова. Рыжуха смекнула, что некстати встряла в противостояние корыстей и попятилась к двери. Мордасов скрытно колупнул колготные запасы Притыки, образующиеся из сдачи на комиссию интуристовскими переводчицами, и сейчас опасался, что всплывут его манипуляции с ценами.
Настурция засверкала глазом, колко, с нестерпимой яростью, так она отбривала неугодных кавалеров, проштрафившихся скаредностью или жлобским обхождением, и злобность блеска заставляла широкоплечих молодцев гнуть головы к земле и пятиться мелкошажно, не отдавая и себе отчета, что их неустрашимых по природе своей - заставляло пугаться.
– Почем слупил?
– Настурция уперла руки в боки, притиснула Рыжуху под стенд с грамотами; вышло, что как раз из левого уха квасницы вылилась затейливая подпись по кремовому тисненному листу и, казалось, тряхни Рыжуху без жалости - из ушей у нее высыпится и еще много-много подписей, которыми можно украсить-уснастить разные грамоты от Москвы до самых до окраин...
– Почем слупил?
– Не унималась Настурция и похоже собиралась начать карабкаться по телесам Рыжухи, чтоб добраться до бесстыжих глаз пособницы Мордасова в недобром деле, наносящем урон стараниям Притыки.
– Почем слупил?
Рыжуха партизанила безответностью и Настурция вмиг смекнула, что из квасницы каленым железом не выжечь признания в ущерб Мордасову; и лишний раз Притыка уяснила, что вес Колодца на площади намного превосходит ее собственный, надо б угомониться, упрятать гонор подальше, как товар никчемный, во всяком случае, в побоище за авторитет с Мордасовым.
– Схлынь, - едва сдерживая хохоток, одернул сотоварищницу Мордасов, ишь допрос третьей степени... учинила! оставишь нас без квасу, а до сезона дождей еще жить - месяц тужить...
Мордасова не раскочегаришь, ему все трын-трава, Притыка наползла на живот скупщицы колготок, напоминавший бочку, обтянутую дешевеньким ситцем и с яростью, таявшей, подобно маслу на растопленной сковороде, скорее по привычке пугать слабого выдохнула:
– Сниму твою курву с довольства! Без тряпья оставлю! Ей, небось, голяком сподручнее промышлять!
– Уже неуверенно подытожила Настурция, потому что в последний год дочь Рыжухи чаще сдавала тряпье Притыке, чем покупала у нее. В пору вошла дочурка квасная, тоскливо подумала приемщица и сразу все стало противно и мелко: сиди себе здесь дурой-дурищей в кривобокой обшитой дранкой коробке, притулившейся к краю забытой богом площади не шибко важной станции и пересчитывай невозвратимые денечки собственных годов, а девиц пошустрее раскосые ухажеры улещают и водят кормить мясом бычков, чьи тушки везут самолетами из Японии, а при жизни тех бычков молоком отпаивают, как раз, чтоб дочь Рыжухи впослед отужинала приличествующим образом.