Выход в свет. Внешние связи
Шрифт:
В центре стоял большой диван со спинкой и подушками, у окна — дизайнерский стеклянный стол для письма с парочкой таких же стульев. Рядом непонятная лежанка, наверное, чтобы, устроившись на ней, посматривать на город.
Поглядев на часы, я машинально потянулась: гномик сигнализировал начало двенадцатого.
— Хочешь перекусить? — Мэл направился в зелено-серую кухонную зону. Издали были видны столы и многочисленные шкафчики.
— Нет, спасибо. А где твой чулан?
— Вот, — Мелёшин показал на диван бутылкой с яркой этикеткой, зажатой
Как же так? Мне обещали темный, пыльный чулан с пауками! От огорчения на глаза навернулись слезы.
— Я думала, ты на нем спишь.
— Здесь есть отдельная спальня.
Да, от скромной жизни еще никто не умирал.
— Сам протираешь тряпочкой и моешь полы? — обвела я рукой квартирные просторы.
— Тружусь как пчелка, — подтвердил Мелёшин, отпив из бутылки, и облизнул получившиеся кремовые усы. — Точно не хочешь есть?
— Точно. Спать хочу.
— Хорошо. Пойду, поищу постельное белье, — направился он куда-то в сторону.
— Мелёш… Мэл! Ты здесь, что ли, предлагаешь спать? — крикнула я вслед.
— Могу уступить спальню, хочешь? — обернулся он на ходу. Подойдя к дальней стене, отворил незаметную дверь и скрылся за ней.
Нельзя Мелёшину ни в чем верить. Ни в чем. Хотя почему обвиняю его? У нас разные представления о жизни, поэтому приводить их к общему знаменателю бесполезно.
Пока Мэл отсутствовал, я подошла к окну. Панорама ночного города с большой высоты ошеломляла зрелищем залитых огнями проспектов и высотных зданий-исполинов. Глаза выхватили быстро движущуюся ленту, промелькнувшую вдали и исчезнувшую в темноте — это скоростной поезд канул в подземку. Мелкие точки фар ползли по улицам, растекаясь по своим делам. Столица, которая не спит.
— Нравится? — спросил над ухом подкравшийся Мелёшин, и я вздрогнула от неожиданности.
— Нравится. Поди специально ходишь голышом перед окошком, чтобы на тебя любовался весь город?
— Я бы походил, — ухмыльнулся он, — но стекло одностороннее. С улицы меня не увидишь, а внутри вполне осуществимо. Подушку не нашел, не знаю, куда домработница засунула, так что отдаю тебе свою и одеяло в придачу.
— Мы так не договаривались, — возмутилась я. — Чулана нет, к тому же делишься своей постелью. Сам-то как собираешься спать?
— Выставлю температуру в спальне и буду потеть. А подушек у меня еще три, хочешь проверить?
— Не хочу, — буркнула я недовольно. — Как диван раскладывается?
— Уже постелил, — показал Мэл приглашающим жестом.
И точно, диван оказался разложен и застелен. Я отчего-то засмущалась.
— Не стесняю тебя, Мелёшин?
— Не стесняешь, — подтвердил раздраженно, наверное, недовольный тем, что спросила о неудобстве раз пятьсот. Я, может быть, не хочу выглядеть лисичкой со скалочкой, которая, наспавшись и объев добрых хозяев без меры, спросила: "Не стесняю вас?". А хозяева и спустили её скалочкой из избы.
— Хочешь в ванну? — спросил Мэл. Заметив мои колебания, сказал решительно: — Пошли, покажу.
Он подвел к другой стене и открыл незаметную дверь, похожую на ту, что вела в его спальню. Небольшое помещение, отделанное в светло-лавандовых тонах, отдаленно напоминало ванную в доме Севолода.
— Знаешь, Мэл, пожалуй, схожу в душ, — сказала я неуверенно. — Можно?
— Нужно, — он выудил из шкафчика сложенное полотенце. — Заодно отогреешься после улицы.
— Спасибо, — поблагодарила прочувственно.
— Папена, еще раз посмотришь на меня преданными овечкиными глазами… даже не знаю, что сделаю, — выдал он и стремительно покинул ванную.
Я-то в чем виновата? Всего лишь хотела показать, что благодарна за помощь и поддержку. А Мелёшин сразу — "овечкины".
Поскольку хозяин разрешил, воспользуемся моментом и облагородим тело мытьем.
У тебя нет ни терпения, ни желания его сдерживать. Обойдя на десятый раз уголки зала, возвращаешься к двери. Чертыхнувшись, дрожащей рукой выводишь торопливо нужную октаграмму и замираешь, не решаясь соединить невидимые символы, а потом натягиваешь волну, и преграда начинает истекать прозрачностью.
Она стоит у настенного зеркала, не торопясь заходить в душ, и перебирает кремы, пенки и одеколоны. Каждый. Отвинчивает крышечку и вдыхает запах. Улыбается чему-то, закручивает колпачок и принимается за следующий. Берет бритву и разглядывает ее, а затем, смотрясь в зеркало, "сбривает" воображаемую щетину, представляя, как это делаешь ты. Кладет бритву на место. Что-то ей приходит на ум, и она смущается своим мыслям. Видит ли она, что раскраснелась?
А потом она раздевается, вешая одежду, а у тебя пересыхает в горле, и начинаешь сглатывать без конца.
Она подходит к душевой кабинке, но вдруг оглядывается и смотрит задумчиво на дверь. На тебя. Ты холодеешь. Сейчас она вылетит разъяренной фурией, и сегодняшний поздний вечер будет последним, когда ты снова обманул ее доверие. Больше она не заговорит с тобой.
Она смотрит на дверь, и, приглядевшись внимательно, ты замечаешь, что её взгляд направлен мимо. Она не видит. Ну, конечно, она не видит! — успокаиваешься ты, и тут она шлепает босиком по кафелю к двери и берется за ручку. Ты с ужасом видишь, как круглая рукоятка медленно проворачивается на пол-оборота, и понимаешь — это конец. Ноги вросли в пол и не хотят двигаться с места, а руки окаменели, приклеившись ладонями к двери.
Она замирает, и рукоятка тоже. Она раздумывает о чем-то напряженно, а потом отпускает ручку и спешит обратно к душу, забираясь внутрь.
Ты неловко разбиваешь октаграмму и идешь к холодильнику за льдом. Тебе понадобится много льда.
Бросив пару кубиков в импровизированный коктейль, осушаешь его залпом и задумываешься о том, не навести ли еще один емкостью побольше. Пока наводишь в шейкере порцию ядерной смеси, признаешь, что задание по символистике на одномоментную видимость на расстоянии провалено. А ведь безопаснее было любоваться ею из спальни.