Выход зубной феи
Шрифт:
Добравшись до ограды родимой школы, Тихон слегка отдышался и завертел головой. Признаков жизни в пустом дворе не наблюдалось, только высаженные еще первыми большевиками тополя стучали ветками и скрипели. Трудовик решил не поддаваться меланхолии, навеваемой темным зданием и гулом ветра в кронах деревьев. Смело форсировав невысокий забор из сетки, будущий герой бодрой лошадиной походкой, высоко подкидывая коленки, порысил ко входу – наверняка Леонид Серафимович уже давно ждет его там, изнывая от нетерпения.
Подойдя к двери парадного, Тихон Гаврилович сразу же с облегчением заметил, что она не заперта, и сквозь щель льется вполне себе гостеприимный свет. Скользнув внутрь, трудовик, как человек педантичный и внимательный к деталям, дверь все же затворил – а вдруг война и немцы, надо сохранять бдительность! В предбаннике у раздевалки стоял стол главного школьного борца за мир, охранника Вольдемара Афонькина или «Красномордого», как емко и со вкусом окрестила его Динара Ефимовна. На столе была накрыта на двоих не доигранная партия в домино, умело приправленная недопитой бутылкой водки и усохшими пластинками морковки. Участники банкета отсутствовали, что казалось совершенно нормально для пяти утра. Нетипичным было само украшение стола, оставленное нетронутым. Для торжественной встречи невинных первоклассников оно подходило не очень. Кроме того, Вольдемар не отличался широтой души во всем, что касалось спиртосодержащих жидкостей: водку он бы не забыл ни за что. «Значит, – подумал Тихон Гаврилович, – Леонид его высокомудрейшество Серафимович точно здесь проходил. Истинно святой человек! Наш драгоценный руководитель смог побороть этот гнойный нарост на исстрадавшемся теле российского образования. Так то, Афонькин! Поделом тебе, алкоголик красномордый».
То были отголоски давней войны честолюбий, с год назад развязанной самыми значимыми специалистами школы – трудовиком и сторожем. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что их отношения обречены перейти в крепкую дружбу, настолько оба совпадали в глубоком презрении к коллегам-интеллигентам. И Тихон, и охранник не признавали превосходства умственного труда над физическим, особенно, по выражению Вольдемара, в деле превращения детей в человеков. Им бы сплотиться и изводить белых воротничков сообща, но карты путала внутривидовая агрессия, столь характерная для самцов в прайде африканских львов и коммунальных соседей.
Тихон раздражал Афонькина властью, которую тот имел над средним школьным баллом и накрепко с ним связанным кошельком родителей. Квазимодыш обожал вызвать к себе каких-нибудь солидных отцов семейств и ласково напомнить, что только абсолютная успеваемость по его предмету может обеспечить ихним ребетятам путевку в ПТУ. Папаши бледнели, просили учителя быть построже и не думать, будто эти шалопаи подтянутся до уровня Мастера. В результате, труд на пятерку не знал никто, кроме самого Тихона Гавриловича. Зато все знали, что приглашения в дневнике от этого учителя игнорировать не стоит.
Полномочия Афонькина были куда скромнее. В общем-то, они ограничивались ворчанием на грязную обувь посетителей и подвижные игры в раздевалке. Зато Вольдемар дружил и обменивался опытом со всеми участниками Великого водочного пути, от агрономов пшеничных полей до художников бутылочных этикеток, что делало его постоянной величиной в любых уравнениях на троих. Таким макаром он умел договориться с любым человеком по любому вопросу, что богомолообразному Тихону не грозило. Кустарное производство мебели из телефонной проволоки, затеянное Гаврилычем для обретения аналогичной народной любви, не принесло результатов. Вернее, трудовик уже был близок к заслуженному общественному резонансу, но тут пропажу нескольких километров кабеля в окрестных деревнях вдруг решили повесить на директора мясокомбината. Поделки из редкого материала следствие забрало в качестве улики прямо с задворок Тихоновского дома, а сам Квазимодыш затаился, решив на будущее пользоваться менее элегантным сырьем. В общем, чаши весов колебались, Афонькин и Тихон издалека ненавидели друг друга, но развязка не наступала.
Теперь, стоя в гулком и пустом школьном предбаннике, Квазимодыш был как никогда уверен в своей безоговорочной победе над этой посредственностью, охранником-алконавтом. Разгадка ребуса, в каком же отделении горбольницы сейчас латают Афонькина после его встречи с директором, занял еще с десяток чудесных минут. Бальзамом излились на истерзанное трудовое сердце мысль о том, что за ненаглядного Леонида Серафимовича беспокоиться не приходится. Педсовет показал, что директор способен запросто сокрушить несогласных словом, а не делом, то есть без уклона в тяжкие статьи Уголовного Кодекса. Значит, обошлось без кровопролитья и милиции. О, это сладкое чувство, когда убираешь давних врагов чужими руками!
Прикинув диспозицию, трудовик решил, что сон про Майами и грамоту «Учитель Года» был таки вещий, и пообещал себе в ближайшее время заняться покупкой парадной одежды для достойной встречи всемирной славы. Не то, чтобы он собирался изменить выстраданному имиджу в виде черного костюма—тройки с вороным галстуком и лаковыми туфлями; по разумению Тихона это торжественно-похоронное обрамление приятно оттеняло больничную белизну его зубной керамики, подчеркивая исключительную стройность и красоту членов. Просто привычный образ стоило бы – не ради себя, а для удобства армии поклонников – слегка разбавить черными очками или вожделенным браслетом часов «Сейко», на которые теперь, безусловно, удастся накопить. Всеблагой Леонид Серафимович уже наверняка это продумал.
Тихон, вертясь и скашивая глаза за спину, внимательно оглядел себя в зеркале у раздевалки. Ревизией, судя по всему, он остался доволен чрезвычайно, и честно говоря, тому был повод. При взгляде на него начитанным и незлобивым людям вспоминалась княжна Марья из «Войны и Мира» в части лучистых очей и отсутствия даже намека на гармонию и красоту во всех остальных отделах Тихоновского организма. Детям и коллегам попроще он виделся каким-то чудесным чахоточным удодом, находящимся в вечном бессмысленном движении и без конца верещащим птичьим голоском с клекотом на обертонах. Голова, венчавшая сушеное тельце в черном футляре костюма, была всегда чуть склонена набок, рот сложен клювиком, и только выражение прозрачных голубых глаз выдавало постоянную заботу, не свойственную пернатым. В этом смысле черные очки пришлись бы весьма кстати.
Тихон Гаврилович любовно разложил на острых коленках клеенчатую тетрадь, где еще оставалась пара чистых листов. Скрупулёзно и со знанием дела расписал под текущей датой всю сервировку последнего банкета Афонькина. Не забыл и обстоятельства, при которых это неслыханное попустительство обнаружились. Парой минут раньше, заглянув под стол, он с ликованием извлек еще две пустые бутылки и морковочный хвостик с необычайно кудрявой зеленью. Такой богатый верх мог быть только у корнеплода, выращенного на опытной делянке Марины Тухтидзе с применением ей одной известной смеси компоста с аспирином.
– Саботаж и расхищение казенного имущества, – отчеканил трудовик, вспоминая директорское прорицание на педсовете. – А я вам, Вольдемар, обещал, что вы не будете работать в этой школе. Оставить пост, побросать свой реквизит и даже не потрудиться оставить объяснительную записку! Работничек, – фыркнул Тихон. Вдруг он вздрогнул, выпучил глаза, а лицом в бледных разводах стал напоминать новомодные столешницы под мрамор из пластика: – Да это же увольнение по статье! – страшная догадка молотом ухнула где-то за сердцем, побоксировала с желудком и дошла до головы, где и растворилась в поисках мозга. Тихон Гаврилович жизнь вне работы отрицал. Афонькин, отчисленный из стана трудящихся за халатность и пьянство на производстве, как бы исключался из окружающей действительности вообще. Его ждали забвение, позор и само собой ежедневные письма от Тихона с подробным напоминанием о пережитом. Мысль беспокойного пролетария уже аллюром унеслась к этому роскошному финалу, когда червь сомнения проделал дыру в картине об изгнанных из рая. Может быть, не уволят?