Выше Бога не буду
Шрифт:
Как-то я заметил такой факт: Чукотка – край миллионов птиц. Но чаще всего эти птицы летят очень высоко, как шутили местные охотники, «на кислороде» – по аналогии с летчиками, летающими на больших высотах в кислородных масках. Позже, побывав на другом континенте, я с удивлением обнаружил, что гуси спокойно могут летать над людьми, машинами и магазинами на высоте 10–15 метров, обдавая прохожих ветром крыльев. Что олени могут скакать по твоему участку, нисколько не обращая внимания на гостей и горящий мангал. Что в центре крайне густонаселенной страны можно спокойно ловить форель. Да, даже на малонаселенной Чукотке животные и птицы боялись нас. Но там этот пресс был не таким жестким, и я имел возможность получить от природы массу энергии и понимания меня ею. Это было очень важно – понять, что я ей интересен и не воспринимаюсь исключительно как вирус, которого надо уничтожить. У природы к нам отношение бережное, а
Я смотрел прямо в глаза волку. Он сидел неподалеку от лыжни, по которой я шел. Он был сыт: от оленя осталась только передняя часть. Я вышел на него неожиданно. И не увидел его, а почувствовал. Я почувствовал взгляд. Взгляд кого-то очень сильного и уверенного в себе, настороженного, но не агрессивного, и это не был взгляд человека. Я остановился, посмотрел вправо и столкнулся с ним глазами. Это был крупный полярный волк, красивейший экземпляр с практически белой огромной головой. Он явно наелся и не собирался на меня нападать. Я снял с плеча ружье, патрон был в патроннике. Навел ствол на эту красивую волчью голову. Секунд тридцать я рассматривал его. Через прицел смотреть было проще – страх ушел, и я, чувствуя себя в безопасности, рассматривал этого красивого зверя. Волк тоже неплохо соображал. Он оценил меня взглядом, явно понял, что угрозы нет, и отвернулся, откусив еще кусочек оленины. Я неплохо разбираюсь в мехах, шкуру его оценил как крайне хорошую и даже прикинул, куда надо стрелять, чтобы не испортить мех, но стрелять его я не стал. Этот зверь был в правильной системе координат, он не ел, когда был сыт, он был в симбиозе с планетой, и он был для нее свой. Меня поразило ощущение того, что он дома, а я здесь совершенно не нужен. Мне слегка стало стыдно за свое преимущество и за свои мысли. Похоже, волк что-то понял, когда я оценивал качество его меха. Я отдавал себе отчет в том, что мое преимущество условно, и не будь у меня ружья, еще неизвестно, чем бы закончилась наша встреча.
Я шел и вспоминал полный уверенности в своей силе волчий взгляд. Я запомнил этот взгляд и однажды посмотрел на человека так, как смотрел этот волк. У человека не было ружья, у него были другие преимущества, но он сдался. Он уступил мне, уступил удивленно, не понимая своего смущения и страха. Он уступил на инстинкте самосохранения.
Я изъездил Чукотку вдоль и поперек: летом на лодке по рекам, зимой на ГАЗ-66, на самолетах и вертолетах, много ходил пешком, ночевал при минус 25 под открытым небом, накормил миллионы комаров, возможно, этим самым поучаствовав в увеличении популяции местных хариусов, которых выловил предостаточно. Везде Чукотка была разная, и она была огромная. От райцентра, где я жил, до крайнего села на границе района было никак не меньше 600 километров. Такие масштабы – и так мало людей. Я запоминал эту природу интуитивно. Я тогда еще не знал, что буду делать с этими своими эмоциями, с памятью об этих ледниках и срывающихся с них каплях воды, дающих начало росомашьей реке. С этими шикарными пейзажами и кристально чистым воздухом. И даже с энергией атомного реактора, который был в центре материковой Чукотки и весьма своеобразно менял людей. Эту разницу я стал замечать, как только начались мои путешествия по этой красивой земле. Реактор менял людей. Их настроение, их предприимчивость, скорость принятия решений. Люди становились громкими, резкими, вспыльчивыми, но одновременно красивыми. Так же сильно меняло людей золото, которого в недрах Чукотки очень и очень много. Чукчи говорят, что как-то по небу летел золотой олень. Рассматривая Чукотку, он поразился ее красоте, и, забыв о правилах навигации, рухнул на планету. Тело его упало на Чукотку, а голова – на Аляску. Не знаю, как там на Аляске, я ее только в бинокль видел, но то, что досталось Чукотке, впечатляет. Да и олень, похоже, был не просто золотой – он был из полиметаллов! Металл и есть металл, и добывающие его люди обладают весьма высоким уровнем агрессии, а, стало быть, и воли! Энергия ядерного реактора и скрытого в недрах земли металла меняли людей – очень скоро приезжие тоже становились яркими, жесткими и бескомпромиссными, с обостренным чувством справедливости.
41
Там же, на Чукотке, жила еще одна категория людей. Справедливость для них была самой сутью их жизни. Они приехали сюда не по своей воле, а под конвоем. Сначала из центральной России в столыпинском вагоне до порта Ванино, потом – пароходом в Магадан, а из Магадана они шли по Колыме, осваивая эти громадные территории и оставляя за собой разведанные недра и свои кости по всему северо-востоку. Их было много. Очень много. Точной статистики нет, сколько было заключенных. Неизвестно, сколько осталось в живых, но я их встречал. Это были удивительные люди. Совсем не уголовники, а весьма интеллигентные, приличного возраста. Они остались там из принципа: дальше послать их уже некуда, на родине у них никого не осталось, а здесь все было ясно и понятно. Эти люди не боялись ничего. Совершенно ничего. У них в жизни уже был момент, когда они потеряли абсолютно все, к чему все мы обычно стремимся, чем дорожим. Они не смотрели в календарь. У них было только вчера, сегодня и завтра. А что будет послезавтра – не известно, так далеко они обычно не заглядывали.
Я встретил одного старика, отсидевшего в лагерях 30 лет. Мы познакомились с ним в музее. Его приятель, тоже старик, был директором этого музея, и он любил туда приходить. Часть экспонатов он принес в этот музей сам. Я периодически заходил туда – мне было интересно рассматривать находившиеся там экспонаты. Там были разные вещи, но основная экспозиция была связана с минералогией и с открытием месторождения рассыпного и рудного золота. Старик подошел ко мне, когда я рассматривал огромные бивни мамонта. Он рассказал мне историю их находки и даже указал место, где этого добра было столько, что самосвалами не вывезти. Позже, в очередном путешествии по реке, я нашел это место, где река, обваливая берега, обнажает древнейшие пласты, армированные костями невиданных зверей. Мы познакомились. Старик был честным и этим расположил меня к общению. На Севере все – приезжие. И первый вопрос незнакомцу: откуда ты и как сюда попал? Я рассказал ему свою историю и свой сон, в котором увяз в снежной массе посреди освещенного искусственным светом города.
Старик посмотрел на меня, как бы прицениваясь, достоин ли я выслушать его повествование: «Я тоже видел свой сон…» Решив, что можно, он продолжил свой рассказ.
– Я не видел снов двадцать лет. Еще в начале срока мне часто снился дом и родители. В моих снах они все больше молчали. Но потом и это прошло. Была постоянная усталость, и снов просто не было. Только движение век: закрыл – уснул, открыл – проснулся.
Но однажды, в 1952 году его отправили на машине из поселка Палатка в Омсукчан. Было лето. Он сидел в кузове грузовой машины с такими же бедолагами. Машина едет небыстро, дорога дальняя. Он уснул, и первый его сон был обычным: закрыл глаза – открыл глаза. Он уснул во второй раз, потом какая-то кочка на трассе выбила его из сна, но он вспомнил, что что-то видел. Старик мне рассказывал, а сам радовался так, как будто это было вчера.
– Так вот, я сидел и вспоминал, что же мне приснилось. И уснул еще раз. Снова ухабы – и я снова проснулся, но сон остался в памяти. Это был необычный сон. Я полетел. Полетел, как в детстве, полетел, как ребенок, все выше и дальше. Становилось все теплее и теплее, и рядом со мной тоже летели люди.
Он проснулся и стал еще и еще, снова и снова вспоминать свой сон. Ему, забывшему сны, это доставляло несказанное удовольствие. Он давно понял, почему они ему не снились. Не снились не только ему, а многим заключенным. Наверное, потому, что так легче пережить этот ужас. Ведь сон – это свобода, а возврат в реальность не каждая душа могла бы выдержать.
Вспоминая сон, он вспоминал все больше деталей, свою одежду, направление полета, окружающий его пейзаж, людей, появившихся в небе рядом. Сон он вспомнил, а вот истолковал неправильно. Он летел, а снизу, с земли, на него смотрели собаки. Ровно двенадцать собак, смотревших на его полет. Он решил, что жить ему осталось двенадцать дней. Он решил, что должно что-то случиться, и он, и другие участники его сна, умрут. Он думал очень логически: двенадцать собак – двенадцать дней.
Он приехал на место, сны больше не посещали его. Он отсчитывал каждый день, и за сутки до назначенного себе срока написал большое письмо. Засунул его в обрезок трубы, забил трубу деревянными чопиками с торцов, тщательно их просмолил и отнес подальше от реки – засунул свое «послание к потомкам» в расщелину в скале. В послании этом, кстати, не было ничего особенного. Фамилия, имя, отчество, место рождения. Имена родителей и сестры. Их даты рождения и информация о том, что он умер такого-то числа такого-то года. Как армейский медальон, только более тщательно изготовленный. На двенадцатый день ничего не случилось. Все шло своим чередом, работа с вагонеткой до изнеможения, тучи комаров и ежесекундное ожидание смерти. Это был самый жуткий день за все время его огромного срока.
Через двенадцать месяцев, практически день в день, он вышел на волю. Поехал на родину, но никого там не нашел. Ни родителей, ни сестры. И он вернулся назад. Старался на прииске, в артелях, мало говорил и много слушал, практически не пил и очень любил читать. У него было много знакомых, но практически не было друзей. Он мало кому доверял. Его увлечением стали старые кости. Кости мамонтов, которые вымерли давным-давно. Он и себя называл ископаемым. Он был последним ископаемым зэком в нашем поселке. Умер он, когда ему было далеко за 90. Вероятно, 30 лет лагерей в зачет его жизни не вошли. До последних дней он был объективным в оценке людей и себя.