Выше звезд и другие истории
Шрифт:
Площадью, как сказали Орру, это здание превосходило Британский музей и было на пять этажей выше. Также оно было сейсмоустойчивым. Бомбоустойчивым оно не было, поскольку в мире не осталось бомб. Оставшиеся со времен Цизлунной войны ядерные боеголовки отправили в космос и в ходе весьма любопытных экспериментов взорвали в поясе астероидов. Это здание могло выдержать все, что оставалось на Земле, за исключением, может быть, горы Худ. Или неприятного сна.
По пешеходной ленте Орр добрался до Западного крыла, где перешел на широкий спиралевидный эскалатор, который поднял его на последний этаж.
У доктора Хейбера в кабинете по-прежнему стояла кушетка: этот нарочито скромный штрих напоминал, что когда-то он начинал простым врачом,
– Здорово, Джордж! – рявкнул он, не оборачиваясь. – Прикручиваю новую эргис-пару к гормоноприводу. Минуту, ладно? Сегодня, пожалуй, обойдемся без гипноза. Садитесь пока, надо закончить. Кое-что в нашем малыше довожу до ума… Помните, когда вас в первый раз позвали на медицинский факультет, пришлось проходить кучу тестов? Тип личности, ай-кью, Роршах и так далее? Потом на третий, наверное, раз у меня я вам тоже давал тесты – ТАТ и с моделированием типичных ситуаций. Помните? Не интересно, какой у вас результат?
Лицо Хейбера, серое, окаймленное курчавыми черными волосами и бородой, внезапно вынырнуло из-за отсоединенного шасси «Усилителя». В его глазах, уставившихся на Орра, отражался свет из панорамного окна.
– Интересно, – ответил Орр (на самом деле он о них и не вспоминал).
– Пожалуй, пора вам сообщить, что, исходя из критериев этих стандартизированных, но весьма точных и полезных тестов, вы нормальны до аномальности. «Нормальный», конечно, бытовое слово, никакого терминологического значения у него нет. Если выражаться точнее, ваши показатели близки к средним значениям. По индексу экстраверсии-интроверсии у вас 49,1. То есть вы более интроверт, чем экстраверт на 0,9 пункта. В этом ничего необычного нет; необычно то, что у вас так по всем статьям. Если все их выстроить по одной стобалльной шкале, вы угодите точно на пятьдесят. Взять, к примеру, доминирование – у вас там, кажется, 48,8. Не властный и не покорный. Независимость-зависимость – то же самое. Творчество-деструктивность по шкале Рамиреса – та же картина. И то, и то, ни то ни се. Где есть две крайности, два полюса, вы в точке равновесия; где есть диапазон – вы посередине. Ваши качества так основательно друг друга исключают, что, по сути, ничего не остается. Правда, Уолтерс с факультета оценивает результаты немного иначе. Говорит, ваши скромные социальные достижения – результат всесторонней адаптированности (что бы это ни значило). То, что мне кажется самоуничтожением, он видит как уникальный случай гармонии и самоуравновешенности. Из чего явно следует, что Уолтерс – будем откровенны, шарлатан и ханжа – так и не перерос мистицизм семидесятых, но он добрый малый. В общем, как ни крути, вы человек середины шкалы. Так, почти всё. Только присоединю глумдаклот к бробдинатору – и готово… Черт! – Распрямляясь, он ударился головой о панель; «Усилитель» он оставил открытым. – Ну и странный вы субъект, Джордж! И самое странное в том, что ничего странного в вас нет. – Он рассмеялся своим басовитым добродушным смехом. – Так что сегодня попробуем по-другому. Без гипноза. Без сна и без сновидений. Сегодня хочу подключить вас к «Усилителю» в бодрствующем состоянии.
От этих слов у Орра на душе почему-то стало нехорошо.
– Зачем?
– Главным образом, чтобы записать усиленные ритмы мозга в обычном
– Зачем? – повторил Орр.
– Зачем? Разве не за этим вы сюда пришли?
– Я пришел, чтобы меня вылечили. Чтобы научиться не видеть действенных снов.
– Если бы у вас был такой простой случай, что раз-два-три и вылечился, разве вас направили бы в Институт, в НИПОЧ? Ко мне?
Орр закрыл лицо руками и промолчал.
– Джордж, я не могу объяснить, как перестать видеть такие сны, пока не пойму, как именно у вас это получается.
– Но если поймете, объясните?
Хейбер размашисто покачался взад-вперед на каблуках.
– Почему вы так себя боитесь, Джордж?
– Себя не боюсь, – сказал Орр; ладони у него вспотели. – Я боюсь…
Но оказалось, что выговорить местоимение слишком страшно.
– Менять мир, как вы говорите. Хорошо, понимаю. Мы много раз это обсуждали. Но почему, Джордж? Надо задать себе этот вопрос. Что плохого в том, чтобы менять мир? Может, это из-за своей самоотрицающей, усредняющей натуры вы все время так осторожничаете? Попробуйте оторваться от себя и взглянуть на свою позицию со стороны, объективно. Вы боитесь потерять равновесие. Но почему вы решили, что перемены его нарушат? В конце концов, жизнь не статичный объект, это процесс. Она не может замереть. На рациональном уровне вы это понимаете, но эмоционально не принимаете. Все каждую секунду меняется, в одну реку не войдешь дважды. Жизнь, эволюция, вся наша Вселенная с пространством-временем и материей-энергией, само существование – все это, по сути, изменчивость.
– Это только один аспект, – ответил Орр. – Второй – покой.
– Когда ничего больше не меняется – это конечный результат энтропии, тепловая смерть Вселенной. Чем больше всего движется, взаимодействует, сталкивается, меняется, чем больше равновесия – тем больше жизни. Я за жизнь, Джордж. А сама жизнь – это уже огромный риск, ставка с минимальными шансами на успех! Нельзя прожить жизнь в безопасности – не существует ее. Высуньтесь уже из своего кокона и поживите полной жизнью! Не важно, как вы чего-то добились, главное – чего добились. Вы боитесь себе признаться, что мы с вами – вы и я – проводим великий эксперимент. Мы вот-вот откроем и научимся контролировать – на благо всего человечества – совершенно новую силу, новое поле антиэнтропийной энергии, поле жизненной силы, воли к действию, к свершению, к перемене!
– Все это так. Но…
– Что «но», Джордж?
Он теперь говорил терпеливо, как мудрый отец с сыном, и Орр заставил себя продолжить, хотя понимал, что бесполезно.
– Мы сами из этого мира, а не против него. Если себя ему противопоставлять и пытаться управлять всем со стороны, ничего не выйдет. Это против самой жизни. Есть путь, но мы должны по нему идти. Мир просто есть, и не важно, каким, на наш взгляд, он должен быть. Наше дело – быть вместе с ним. Надо оставить его в покое.
Хейбер прошелся по комнате и остановился перед огромным окном в северной стене, открывающим вид на мирную, неизвергающуюся вершину горы Сент-Хеленс. Несколько раз кивнул.
– Понимаю, – сказал он, не оборачиваясь. – Все понимаю. Но попробую объяснить по-другому, и, может, вы все-таки поймете, чего я добиваюсь. Представьте, что вы один идете по джунглям Мату-Гросу и вдруг видите: на тропе лежит индианка, умирает от змеиного укуса. У вас в аптечке есть противоядие – очень много, на тысячи укусов хватит. Вы его ей не дадите? Раз «пусть все будет как есть». Вы «оставите ее в покое»?