Выскочка из отморозков
Шрифт:
— Мам! Не серчай. Зато я на целых две недели к тебе приехал. И за себя, и за них помогу, — улыбался широкорото. Он привез гостинцы и подарки. Борьке кроссовки и куртку, матери теплые кофту и халат. Не забыл и бурки ей.
Все спрашивал, как они тут жили?
Герасим изумился, узнав, что мать никого не просила помочь с покосом и они с Борькой сами справились. Увидел и забор, починенный надежно. Порадовался, что урожай с огородов уже убран и лежит в подвалах, кладовке и чулане.
— Всему научился внучок. Быстро схватывает. Даже лук в вязки сам собрал. Грибов мы с ним насобирали, тож на чердаке сушатся. Мешка три будет, каб не больше. В город с собой возьмешь, суп варить станете. Чеснок хороший уродился, да и огурцы с помидорами. Их всяк день внучок поливал.
— Из шланга! — поправил мальчишка и спросил, перебив бабку: — Как мама?
— Все хорошо, только по тебе очень скучает.
— Что–нибудь сделал в доме?
— Воду и газ уже подвели. Камин выложили. Печку выкинули. На плите газовой готовим. А вот ванную делаем. Там же рядом поставим унитаз и раковину. Но пол на кухне пришлось менять, прогнил весь, много времени на него ушло. Зато теперь надежно.
— Крутые не возникали?
— Заявились. Поговорил с ними по душам. Теперь навсегда отвяжутся. Общие знакомые имеются. Они мне кое–чем обязаны. Ну и велел крутым оставить в покое. Нынче издалека здороваются, но не подходят. Боятся на настоящую разборку попасть, где их не пощадят.
— Выходит, ты с фартовыми корефанил?
— Этих я тоже знаю. Но хвосты крутым прижали десантники. С ними служил когда–то. Пришлось рассказать братанам все. И о тебе…
— Крутые опять махались у нас?
— Потом поговорим, хорошо? — указал взглядом на мать, внимательно прислушивавшуюся к каждому слову.
Здесь же, за столом, бабуля на все лады хвалила Борьку. Мальчишка цвел. Герасим, довольно улыбаясь, попросил:
— Налей, мам, немножко, своей, домашней! — И, глянув на Борьку, спросил: — Выпьешь со мной…
— Нет! — Мальчишка в страхе выскочил из–за стола. Ему не то что пить, вспоминать не хотелось.
Герасим удивился, и Степановна рассказала сыну о случившемся, попросила не обижаться на Борьку и не ругать.
— А знаешь, каким я рос? О–о! Со мной маманя хватила лиха! Ведь вот поехала меня рожать, зимой приспичило на свет появиться. Отец кобылу в сани запряг, ехать далеко, в своей деревне врачей не имелось. А меня любопытство, видно, одолело, и выскочил средь дороги. Ехать дальше — смысла нет, развернулись и в обрат домой воротились. Вот тут–то и хлебнули родичи. Я так вопил, что всю деревню на уши поставил. Даже дедов разбудил. Все пришли знакомиться и за мое появление в свет выпить. Я как увидел, что все вокруг пьют, а мне не дают, еще сильней на глотку надавил. Тут наш дед дал мне самогону глотнуть. Мать с повитухой в спальне закрылись — место не отошло. Ну а я вот он, весь доступный. Видать, только самогону и не хватало. Глотнул хорошо. Обмыл с мужиками свое появление и вырубился аж на два дня. Мамка всполошилась, чего это я в отрубе так долго. Ни жрать, ни срать не хочу. Ну, дед сознался, мол, угостил мальца малость. На третий день, очухавшись, опять заблажил. Мамка сиську в рот пихает, а я плююсь, самогонку требую, шибко понравилась. Но не дали, хоть я долго вредничал. Зато когда на свои ноги встал, ох и дорвался!.. Бабка меня привязывала к столу, не помогало. Отвязывался и находил все заначки. Ничто не спасало — ни брань, ни хворостина. И вот однажды дед дал мне ужраться вволю. Ну и дорвался! Уж не помню, сколько лет мне было, но головную боль не могу и теперь забыть.
— Четыре года исполнилось. На твой день рождения дед расщедрился. Ох и поплатился!.. Зарок дал больше не пить с тобой. А ты весь день плакал. И с того разу до самой зрелости в рот не брал,
Вишь, какой я говнюк был!
— Все дед виноват! Он тебя избаловал, — вступилась мать и добавила: — Другие до взрослости не пили, и отец меру знал. А старый без собутыльника маялся.
— Хороший был дед! Помню, я к четырем годам всех объездил. Корову и свиней, даже телушку. Вот только петуха никак не мог поймать. Стоило мне на крыльцо выйти, он на крышу улетал и не слезал до ночи. Уж чем ни приманивал, не поверил, гад. А когда я в сарае возникал, он прямо с нашеста
— Деда крылья сделать уговаривал. А он не умел, — встряла Степановна. И добавила: — Помнишь, как он хотел женить тебя в шестнадцать лет? — Рассмеялась на весь дом.
— Ага! Слышь, Борь! Не любил я спозаранок вставать. Дед же, как назло, будил чуть свет. То поле пахать, иль картошку сажать, обгонять ее, иль на покос будил. Я брыкался, не хотел вставать. И вот он решил проучить меня. И в один из выходных будит меня: «Вставай! Жену тебе привел! Нихто боле уму–разуму не обучит. Соскакивай! Сколько ей тебя ждать?»
Меня любопытство разобрало. Уже по сеновалам бегал и девок знал. Ну а в деревне обычай был: кого родители выбрали — та и судьба. Я наспех в портки вскочил, и в комнату, — слышу, оттуда разговор доносится. И прямиком… Ах батюшки! Уж и не помню, как я на ногах устоял. Боже! Что я увидел! Сидит бабища! Сиськи на полстола вывалила. Ручищи, как у кузнеца, и волосатые, что у мартышки! Над губой всамделишные усы, на голове волосы в воронье гнездо свалялись. Она меня пальцем манит к себе: «Ходи ко мне, касатик!»
Я деда спросил, мол, где невеста? Он мне на это пугало показал. Ну, тут я взвыл: «Она твоя ровесница, сам женись, зачем мне такая?» А эта бабища меня схватила левой и говорит: «Не кочевряжься, Герка! Я баба хоть куда! И доить, и косить, и рубить, и родить — все смогу».
Я как глянул ей в глаза, мигом сообразил: жизни мне не видать. Задрожал, заплакал, на коленки перед родителями встал: «Не губите мою жизнь! Я еще молодой! Где что не так, выправлюсь! Только не отдавайте за эту! Мне краше вздернуться, чем с ней вековать!» И сжалились. Но с тех пор, чуть заартачусь, дед грозил: «Акулину ворочу!» Я тут же подскакивал и делал что велели, — улыбался Герасим.
— А куда делись они, твои отец и дед?
— Длинная это история. Но знать ее все равно надо. Не мы, так чужие расскажут, наполовину сбрехав. Лучше уж от нас знай — сущую правду.
Сделав глоток из рюмки, Герасим отставил ее от себя и заговорил:
— Дед любил выпить, поговорить, но и трудягой был отменным. Работал он на птичнике, разводил кур для колхоза. Любил свое дело. И за своих кур готов был любому горло порвать. Ну а председатель колхоза из бывших военных. В нашем крестьянском хозяйстве мало смыслил. Случалось, путал — к деду на птичник отправлял барду, а коровам — зерно. Ох и ругался с ним наш старик на всю деревню. А тут корреспондент из Москвы. Наш старик как облажал председателя, тот вмиг решил от него отделаться. Проверки птичника ничего не дали. Все тютька–в–тютьку сошлось. А вот по линии госбезопасности целый ворох накопали. И то, что дед с отцом никогда не приходили на выборы и не голосовали. Что все стены птичника оклеили газетами — с портретами членов Политбюро и ЦК КПСС. И мало того, ведет среди работников птичника пропаганду против власти. Ну, деда вызвали для беседы в район. Хотели ему мозги на место поставить. А он там уперся. Не стал никого слушать, дач слово, что напишет на всех жалобу в Москву. Его предупредили, мол, курица хоть и птица, но летать ей не дано. Одумайся, пока не поздно. Но старик всегда держал свое слово, и госбезопасность отловила его жалобу, в какой он и их полоскал. А через неделю пошел дед в лес дрова заготавливать, да так и не вернулся. Кобыла, на которой уехал он, сама воротилась, пустая. Ездил отец в лес, говорил с лесником. Тот ничего не видел. В милицию позвонили. Те тоже пустыми вернулись — ни деда, ни следа. Уже недавно, через тридцать пять лет, узнали от сына лесника, что деда убил сын председателя колхоза. В упор из ружья. Но что толку? К тому времени сын председателя утонул в реке. Его отец умер от рака. А тело деда сгнило в болоте, так что мы и не нашли его. Вот цена той правды, что он всю жизнь искал… Знаешь, он две войны прошел и живым остался, а вот сын председателя, боров проклятый, достал! Верно, что и самого вскоре Бог покарал.