Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
Постоял Агапов-старший на голом пригорке, осмотрелся. Поля были рядышком, под боком, считай, за дубками тянулся длинный луг с болотным ручьем, — это хорошо, что вода неподалеку. А лучше всего — приволье земли-матушки. Где-то за полями тесное его Страхово, Улесье, другие деревни, а тут — любуйся раздольем. Вдохнул он всей грудью, будто враз хотел вобрать освежительный воздух, и перекрестился, суровя брови:
— Ну, с богом!..
На первых порах огородили деревянные времянки, вроде сараюшек, обмазали наспех глиной с навозом. Так и прожили в них зиму. По весне примкнули к ним остальные выселенцы — Кутузовы, Наумовы, Лобановы… Двенадцать дворов
Наставили шалашей, нагромоздили домашней утвари — будто табор цыганский заполонил пригорки. От зари до зари не разгибали спины, друг перед другом, как в артели единой, старались. Глину месили, били да обжигали кирпич — и росли, росли на пригорках красно-розовые стены. Агаповы возвели себе десятиаршинку с тремя окнами по фасаду и одним боковым — куда просторней и светлее старой избенки.
Дворы в ту осень не успели достроить, и скотина ютилась в тесноте, в сараюшках. Зато сами жили в домах, припасли вволю и хлеба и картошки (осень, кстати, выдалась богатой). Ездили по гостям в Страхово, в другие окрестные деревни, зазывали к себе на новоселье. Вольная пошла житуха в Агаповых двориках!
Но тут-то и нагрянула черной тучей нежданная беда, накрыла всю Россию. Среди зимы, морозно-лютым вечером вернулся из Страхова Матвей Петрунин. По дороге зашел он к Агаповым и ахнул, как молотом по голове:
— Ленин… помер.
У Семена на губах ухмылка застыла — не сразу дошло. А когда повторил Матвей, вскочил с табуретки — хвать его за горло:
— Я т-тибе покажу… как насмехаться… чертов брехун!
— Вот те хрест, Семен! Вот ей-бо…
Петрунин торопливо осенил себя троеперстием, но тут же и спохватился:
— Ох, штой-то я!.. Ленин-то безбожник… хучь праведный, а безбожник… Смутил ты меня…
Отмахнулся Семен и тут же послал Степана в Страхово — узнать, сбрехал или правду говорит Петрунин. А через час сбежались, как на сходку, все жители Агаповых двориков.
— Ой, лиха наша доля! Наделил нас землицей заступничек, а сам-то…
— Што же, мужики, делать-то теперича, а? Неужто буржуи возвернутся?
— Налетят пузатые, изничтожут Советску власть.
— И землю опять отберут.
— Эх, кабы знато, погодить бы нам выселяться-то…
Иван Рыжов, единственный в поселке партиец (три года назад с гражданской пришел), пробился в середку и рубанул будто саблей:
— Не хозяевать буржуям, товарищи, отошла коту маслена! А чтобы крепче была наша власть Советская, последуем заветам дорогого товарища Ленина. Будем делать, как указывал он нам. Вот!
— А как делать-то, как?
— А так вот, скажу… Есть у нас пятнадцать дворов — давай соединяться, как пролетарии всех стран. Тозом давайте жить, одним земельным товариществом.
Не было споров, не было отклонений, а были скорбные вздохи да слезы по дорогому человеку…
В тот траурный год сплотились выселенцы единой семьей, как одним домом. И сеяли совместно, и урожаи делили так, что никто не обижался. Председатель тоза Иван Рыжов хоть и горячий был по натуре, а вперед глядел и других к тому подбивал. Сагитировал купить молотилку конную, веялку и самокоску, плугов двухотвальных да борон железных. Построили ригу общественную. Поокрепли, зажили в Агаповых двориках так, что страховцы и все другие ближние соседи завидовать стали да себе про тозы поговаривать…
Невиданным половодьем разлилась, расшумелась весна тридцатого года. Как потревоженные пчелы, загудели окрестные деревни. Там раскулачивали мироедов, а мироеды из-за углов отстреливались. Так раскалывались сельчане на два враждующих стана: на голь бедняцкую да на крепеньких мужичков, для которых колхоз был что нож по горлу. Как на чашах весов шла раскачка: то сторонники колхоза перевесят, то противники их.
В Агаповых двориках все было по-другому. Ни кулаков тут, потому что выселялись бедняки да слабенькие середнячки, ни ахающих из-за угла обрезов. Правда, ходили и тут смутьянные разговоры насчет того, как будут при колхозе все мужики и бабы спать одним гуртом, на одной дерюге. А то-де поотберут последних коровенок да овечек — чем тогда жить крестьянину? Однако приутихли такие разговоришки, когда оказалось, что бабы остались в своих домах и со своими же мужьями и коровенки с овечками преспокойно стояли на родных подворьях.
К новой колхозной жизни Агаповым дворикам не надо было привыкать: пять лет подряд отжили в тозе. Разница была лишь в том, что посвели коней на общую конюшню, да коров и овечек стали заводить общественных, покупая у государства либо у самих колхозников. И земля осталась той же, и обрабатывали ее все так же, то есть плуги ставили не вверх лемехами, а вниз — как и в доколхозную пору.
Председателем колхоза выбрали все того же Ивана Рыжова, сына покойного Илюхи, бригадиром — Степана Агапова, счетоводом — восемнадцатилетнего Ванюшку Куракина, который сумел закончить семилетку. Крупными чернильными буквам на гладко оструганной дощечке, прибитой к дому Рыжовых, Ванюшка старательно вывел:
ПРАВЛЕНИЕ КОЛХОЗА «КРАСНАЯ НИВА»
В ту пору слово «красный» было самым ходовым и потому новорожденные колхозы часто назывались именно с этого слова: «Красное знамя», «Красный путь», «Красный пахарь»…
Новое свое название Агаповы дворики вполне оправдывали. Люди тут работали с неменьшим рвением, чем в год новоселья, урожаи получали такие, что завидовали соседи, а на районных выставках краснонивцам вручали похвальные свидетельства да премии. Правда, фермы у них, как и в других таких же мелких колхозах, были невеликими: двадцать лошадей, восемнадцать коров, овец три десятка, немного свиней да птицы с полсотни. Но и этого хватало, чтобы заповедь перед государством выполнять и даже с превышением. На трудодни доставалось хлеба по два, по три кило в обычные годы, а в особо урожайные — до шести, а то и до восьми. Дружные в работе, они и праздники также справляли. Первого мая и на Октябрьскую устраивали общий колхозный обед, на который звали и дряхлых стариков и всю мелюзгу. Тут все были друг другу — родня, как бы один кровный корень.
На втором году колхозной жизни Степан женился. Невесту сосватали в Страхове, из семьи небогатой, зато известной своим трудолюбием. Пелагея даром что молода, а ловкой была на всякое дело — под стать крестьянке опытной. Не сказать, что красива, но и не обходили ее вниманием. Первый раз Степан увидел ее на троицу, когда в ближней рощице собрались венки завивать. В людском кругу на поляне захлебывалась в восторге ливенка, топотали под частые ее переборы плясуны, и тут, под зеленой, пронизанной солнцем березой, поодаль от людей, посмотрели тогда друг на друга Степан и Пелагея. Женственно ладная, девушка стоя плела венок из гибких березовых веток, и в карих глазах ее, как только поднимала голову, искрились золотники.