Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
Перед полуднем, отмерив три километра по полю да столько же, наверное, по улесьевским буграм, Степан оказался наконец возле кирпичного дома, разделенного на две половины высоким крыльцом. Остановился, опасаясь, как бы не выскочила собака, потом неторопливо, по-хозяйски оглядывая чистые ступеньки, поднялся, постучал. На крыльцо вышла приветливая с виду хозяйка: очень уж добрыми были у нее улыбчивые синие глаза.
— Вы будете Лизавета Курилова? — спросил Степан, старательно отирая о мешковину кирзовые сапоги.
— Я, милый,
— Н-ну? — не поверил Степан. — Сколь же вам лет?
— Годков-то мне? — улыбнулась хозяйка. — На семой, милый, на семой десяточек.
— Не дал бы столько, вот вам хрест, не дал бы.
Хозяйка польщенно улыбнулась.
— Как величать-то вас? — спросил Степан, переступая порог.
— Михайловна, милый, Прасковья Михайловна.
Усадив гостя на кухонке, досконально расспросила, чей он такой и зачем припожаловал.
— Отца-то я помню твово, ну как же, — оживилась хозяйка. — Бывал он в нашей деревне по молодости, на «улицу» похаживал. Потом-то уж, как постарели, забывать стали друг друга…
Степан не торопясь рассказал о себе, вызнал кое-что и про ту, ради которой явился сюда, в Улесье. Оказалось, живет Лизавета под одной крышей с матерью, в приделе о двух окнах.
— Одна? — полюбопытствовал Степан.
— Есть у нее сынок, учится в ин… ин… тирнате, что ли… не выговоришь, пралик те возьми. Последний годок учится.
Поговорив еще недолго, хозяйка отвела гостя к дочери: как раз та вернулась с работы, собиралась обедать.
— Потолкуйте тут вдвоем, — сказала и догадливо вышла.
Лизавета засуетилась, приглашая гостя к столу. Тот взглянул на крашеный пол, устланный ковровой дорожкой, на пыльные свои сапоги — застеснялся.
— Да что вы, проходите же! — и потянула его за рукав. — Не во дворец пришли, бояться чего-то…
Осмотревшись, он подумал, что бабочка, должно, из аккуратных. Стол накрыт красивой, в крупных яблоках скатертью, и другой — кухонный, клеенкой накрытый — такой же чистый, ни одной посудины на нем. Стулья новые вокруг, желтым лаком блестят. В углу от окна примостился телевизор под вышитой салфеткой…
— Садитесь, садитесь, — улыбнулась Лизавета. — Говорят, хорош тот гость, какой к обеду поспел.
— Ну? — оживился Степан. — Дак што, ежли так…
Лизавета между тем проворно собрала на стол, поставила бутылку вермута. «Запасливая какая», — подумал с одобрением Степан. И когда выпили по стопке, по другой, у него сам собою развязался язык. Пожаловался он, как неудобно сложилась у него семейная судьба, как плохо одному без хозяйки управляться по дому.
— Хозяйку-то недолго завесть, — догадливо отозвалась Лизавета. — Мало ли на свете вдовушек!
— Дак живу-то я где? Не всякая небось согласится-то ко мне. — Побарабанив по столу заскорузлыми пальцами, Степан осмелился напрямик: — Пришла бы ты, Лизавета, ко мне да посмотрела, как живу-то.
— Когда уж тут, — отступилась она, — все дела да дела. Днями на работе пропадаешь, а вечером… куда мне, одной…
— Дак я сам прибуду, — вызвался Степан. — В субботу бы к вечеру, вместе и сходим, а?
Лизавета пожала плечами, впалые щеки ее зарозовели, и Степан обрадовался.
— Ну, ладно, пойду, стал быть, — поднялся он с облегчением. — Дел у меня тоже — поворачивайся знай. Сидишь себе как привязанный, а все ж таки не высидеть одному…
Домой Степан возвращался, ободренный удачной, как ему казалось, беседой. Молодецки и весело шагал он через пустынные, слегка припорошенные снежком, поля. Шагал и мысленно загадывал: «Первым делом в сельмаг теперича, беленькой бутылочку да красненькой, как она женщина. Потом подарочек какой-нито, пусть помнит Агапова Степана… Ну, а ежели согласна будет остаться в родных моих двориках, тогда, как полагается, и вечерок сообразим. В наши-то годы оно и ни к чему такое вроде, да уж на радостях можно…»
Будто во сне перед глазами, даже и не верится Степану…
Сидит за столом Лизавета и посмеивается, раскраснелась с дороги и с первой стопки.
— Медку-то отведай, пользительная штука, — придвигает он тарелку с красноватым душистым гречишником. — Невелика хоть пасека, четыре семейки всего, а мне-то хватает. Да и сынка ишо родного снабжаю. Медок-то у мине свой, не то что поддельный…
В голове у Степана хмельной веселый туман, смотрит на Лизавету — не насмотрится. Метнулся к шифоньеру, протянул гостье перевязанный наискось розовой лентой подарок. Бордовый с переливами шерстяной отрез так и заструился ручьем, зашелестел в руках.
— Ой, чтой-то, Степан Семеныч!
— На память в уважение. Как говорят, дают — бери, бьют — беги.
Приложила Лизавета отрез к груди, повернулась раз-другой перед зеркалом, восхищенно цокнула губами:
— Больно дорогой подарочек-то!
— Не дороже денег.
Метнулся он от стола, принялся хвастать перед гостьей своим достоянием. Распахнул дверцы шифоньера: смотри-де, хватит на нашу жизнь и останется.
Райскую картину рисовал своей гостье. Какое, дескать, тут приволье! Корову ли, телка или овечек выгнать — кругом травы по колено. И усадьба рядом, и сад есть, и пчел разводи сколько хочешь.
— Ех, Лизавета, кабы сынка-то твово завлечь суда, а? После школы-то? Вот бы зажили втроем, вот бы зажи-или!
— Где уж молодежь уговорить! — махнула та рукой. — Кончит школу — разве останется он в этакой глуши? А там и в армию срок…
— Да-а, нонешняя молодежь… Я сам хотел сынка с дочкой удержать, да где там — укатили. А кабы завлечь-то их суда? Ех, и жизня пошла бы у нас!..
Он говорил и говорил, пока не стали слипаться у гостьи глаза, пока и сам еле поднялся из-за стола. Помнил он только, как добрался до постели и, засыпая, все, щупал худое тело Лизаветы, что-то бормотал ей на ухо, в чем-то клялся…