Высота
Шрифт:
Теперь они поняли его замысел, дружно и мощно навалились на орудие, и оно пошло. Еще взрыв взметнулся недалеко перед щитом, но следующий уже опоздал - полыхнул сзади.
– Разворачивай вправо! Ящики со снарядами сюда!
О площадке для орудия нечего было и думать - едва подтащили снаряды, как показались танки. Сошники наскоро, кое-как воткнули в землю.
– По местам! Подкалиберным...
– Кузнецов видел, как радист, выскочив из своей выемки, согнувшись, прижимая рацию, вскачь несется к орудию. "Убьют, - тревожно плеснулась мысль, - не добежит.
Передний танк уже вылезал, нависал над лощиной мощной бронированной тушей, поводя стволом пушки, нащупывая орудие. Дробно и резко ударил пулемет, пули вспороли землю у самых ног радиста, он что-то отчаянно закричал, взмахнув забинтованной рукой. И упал.
"Все!" - в отчаянии подумал Кузнецов и, увидев направленный на орудие ствол танковой пушки, оглушенный ревом и словно завороженный этим хищным, подрагивающим зрачком, на мгновение замер. До танка оставалось не более сорока метров.
– Командир!
– не своим голосом закричал Глазков.
– Огонь!
Орудие рявкнуло, снаряд впился танку в серую челюсть, взрывом откинуло его чуть в сторону. Танк припал слегка на бок, на самом скате в лощину, из передней части вырвалось пламя.
– Еще снаряд! Огонь!
Но выстрела не последовало.
– Орудие отбросило, не вижу цель!
– крикнул Глазков.
– Сделать упоры!
– вгорячах скомандовал Кузнецов, но тут же понял, что сошники вкопать не успеют: два других танка с грохотом и лязгом спускались в лощину пониже подбитого. Они стреляли из пушек, но их, точно на волнах, мотало на буграх и впадинах, и снаряды то уходили ввысь, то зарывались в гребень высоты. За танками бежали автоматчики.
– Глазков, бей! Как хочешь бей!
– крикнул Кузнецов, зная, что в таком положении поймать цель почти невозможно.
– Огонь, Глазков, огонь!
– Здесь блиндаж какой-то!
– раздался голос Уринцева.
– Проваленный!
– Упереть сошники в блиндаж!
– Кузнецов вдруг увидел радиста и обрадовался: тот, присев рядом с рацией, бил из автомата по немцам: - "Ох, саратовский! Вот молодец, живой!" - Давай сюда, Тимофей!
– закричал он. И когда радист подбежал, приказал ему: - Вызывай "Сосну"! Быстро!
Кузнецов успел бросить взгляд на буровские окопы - там отбивались от наседавших автоматчиков, рвались гранаты, то вспыхивали, то пропадали автоматные и пулеметные очереди. А сбоку, по тому склону высоты взбирались к окопам три целых, невредимых танка. "Нет, не устоять Бурову, сомнут..." Кузнецов уже ничем не мог помочь погибающему батальону. Свое орудие било по спускавшимся в лощину танкам - до них было метров пятьдесят, - но било бесприцельно, и снаряды с визгом уносились прочь, не задевая их. Глазков матерился зло и нервно. Тогда Кузнецов сорвал автомат, полоснул навстречу бегущим немцам и повернулся к радисту.
– Есть, товарищ командир! "Сосна" на связи!
– быстро доложил тот, точно только и ждал его взгляда.
– Огонь по высоте! Вызывай огонь по высоте! Живо!
Кузнецов слышал взволнованный, прерывающийся голос радиста, зовущий "Сосну", слышал свою команду, отданную его криком. Но он не различил за грохотом боя приглушенного отдаленного залпа артиллерийского полка, нарастающего тупого шелеста тяжелых снарядов.
В следующий миг высота вздрогнула, точно ее мощно и резко толкнуло из-под земли, и заклубилась горячо вспыхнувшим вулканом в сером предрассветном утре нарождающегося февральского дня. Взрывы снарядов и мин, рев танков, стрекотанье пулеметов и автоматов - все перемешалось в общем могучем гуле, слилось воедино, и надо было, если удастся, переждать весь этот губительный чертополох, чтобы увидеть и понять что-либо.
Кузнецов поднялся, сквозь несущиеся клочья порохового дыма и гари оглядел высоту. Танки уходили, и он пожалел, что они уходят и, наверное, уйдут, потому что связи у него уже не было: радист лежал рядом с разбитой рацией, из которой, точно окровавленные кишки, вывалились наружу провода. Он не мог больше вызвать на себя огонь артполка, посмотрел на буровские окопы - оттуда неслась пальба вслед убегающим немцам - и обрадовался: значит, там живы, не угодили под снаряды. Потом бросил взгляд на свое орудие и еще больше обрадовался: оно было цело.
– К бою!
– скомандовал он, еще не видя пока никого из своего расчета.
– Уходят!
– крикнул Котов из-за орудийного щита.
– Уходят, собаки, командир!
– Надо всыпать им вдогонку. Орудие к бою!
Показался Глазков. Огромный и могучий, без шапки, со слипшимися, перепутанными волосами, прокопченным лицом, он осмотрел на скорую руку орудие, кивнул на Котова - больше не на кого было кивать, - сказал:
– Боевой расчет к бою готов, командир. Орудие стрелять не может - нет наката. Устало оно. Мина рядом рванула, как еще устояло...
"Не дай бог немцы опять пойдут на высоту, - тревожно подумал Кузнецов, - совсем нечем будет отбиться... Автоматами не удержишь..."
Но танки уходили все дальше по равнине, к лесу, автоматчики бежали следом, и Кузнецов почувствовал, как забился в горле комок, перехватывая дыхание, и ноги онемели от слабости. На миг перед глазами поплыли, мелькая и крутясь, лиловые радужные окружья, и он, боясь, что ноги не удержат, подкосятся, тяжело опустился на снарядный ящик.
Моросил дождь, со стороны Балтики все тянуло низовым промозглым ветром, сизые тучи хмуро скользили в чужом неопрятном небе, совсем рассвело, но казалось, утро еще не занялось - такая хмарь висела кругом.
Согнувшись, упершись локтями в колени, охватив ладонями лицо, Кузнецов сидел, прислушиваясь к удаляющемуся рокоту танков. Он молчал, ощущая тупые и не в меру частые удары сердца. Думал о закончившемся бое: сколько он длился, этот бой? Долго, очень долго, должно быть, целую вечность... И вот эта вечность отошла вместе с ушедшими в нее корякинским расчетом, своими ребятами - совсем молодыми. И все-таки, несмотря на горечь, жалость и сострадание, он понимал, что их гибель была не напрасна - бой этот за высоту был необходим...