Высщей категории трудности
Шрифт:
Наши позывные? Кто нас ищет? Штаб? Но время… «Морзянка» запищала опять.
— Пиши: «18 февраля… в охотничьей… избушке… найдены… шесть туристов… из группы… Сосновского… точка. Все шестеро… живы и сняты… вертолетом точка. Командирам… спасательных… отрядов прекратить… поиски… немедленно покинуть… зону… урагана… точка. Всем… всем…»
24
Сосновцев я так и не увидел. Сразу с аэродрома их перевезли в больницу. Только на второй день к ним пустили родных, а еще через день — Новикова. Но я в это время был уже в редакции. Я начал работать над большим очерком. Я хотел рассказать о событиях, свидетелем которых был, о мужественной группе туристов, о героической гибели Глеба Сосновского. Очерк «Отдай сердце людям» был напечатан в конце февраля. А в начале марта в редакцию зашел Воронов. От него я узнал, что по делу Сосновского было вынесено «обвинительное» заключение. Правда, позже эпитет «обвинительное», исчез, зато само заключение было принято в качестве официального документа комиссии «по расследованию обстоятельств гибели командира туристской группы физико — технического института Г. Сосновского».
— В чем же он обвиняется?
Воронов усмехнулся:
— Новиков на эту тему дал такое разьяснение: «Мы его не обвиняем, а ставим ему в вину…» Следствие, а вслед за ним и комиссия поставили Глебу в вину две веши: раскол группы и уход в одиночку.
Я был совершенно ошеломлен:
— Как же это понять? А разве уход в одиночку попадает под какой — нибудь закон?
— Формально говоря — да. Не под уголовный, конечно, а под туристский. Вообще — то и уход в одиночку, и раскол группы — одно и то же. Точнее, один поступок, попадающий под действие двух параграфов инструкции о походах высшей категории трудности. Но дело не в этом. Ты не думал, почему он ушел из группы?
— Шел к палатке за вещами, за продуктами…
— Это ответ не на «почему», а «куда». Мне кажется, что и Новиков, когда писал свое заключение, на этот вопрос тоже не смог ответить. Он, правда, попытался обосновать уход Глеба, но, по — моему, его объяснение — та же самая «аморальная» версия, только в другом плане: Сосновский обманул ребят, Сосновский бросил их на произвол судьбы.
— А ты видел ребят? Я уехал раньше, чем…
— Я тоже. Врачи не пустили.
— … А без них ничего не выяснишь.
— Это точно. Поэтому тебе прежде всего нужно встретиться с ними. Не сейчас, а через месяц, скажем, или два. Когда они немного придут в себя. А я постараюсь раздобыть для тебя экземпляр официального заключения комиссии.
Мы с Вороновым обстоятельно обсудили все, что так или иначе имело отношение к «делу Сосновского».
Первую попытку встретиться с Сосковцами я предпринял в марте. Решил начать с Толи Броневского. Судя по групповому дневнику, это оптимист, остряк, он, наверное, легче других перенес трагедию, его будет проще вернуть к тем печальным дням…
Дверь мне открыл сухощавый седой старик. Старомодное чеховское пенсне, бородка клинышком, аккуратно завязанный галстук довольно модной расцветки на фланелевой рубашке… «Отец», — решил я.
— Вам нужен Анатолий? Пройдите, пожалуйста, он дома.
Толя сидел за столом. В комнате — кушетка, стол, рояль, две стены заставлены книгами. Он повернулся ко мне — такая же синяя фланелевая рубашка, пестрый джемпер, смуглое тонкое лицо. Полное сходство с отцом.
Я назвался, сказал в двух словах о цели визита. Он беспомощно оглянулся, словно не знал, куда меня посадить, забыл даже ответить на мое «здравствуйте»,
Я прямо приступил к делу:
— Вы знаете заключение прокуратуры по делу Сосновского?
— Да, знаю.
— Мне кажется, что это заключение необъективное, мягко выражаясь. Оно, на мой взгляд, неправильно освещает кое — какие детали.
— Да, мне тоже так кажется.
— Вот я и решил разобраться, в чем оно необъективно. Но, вы сами понимаете, без вас и других участников похода мне не удастся установить истину. Не так ли?
— Да, да, конечно.
Странная метаморфоза: от волнения он не побледнел, а потемнел, словно на лице проступил какой — то скрытый загар. Он сжался и словно обледенел.
— Прежде всего, мне кажется, в заключении неправильно освещено поведение группы в ночь с пятого на шестое февраля, когда вы покинули палатку. Вы понимаете, кого я имею в виду?
— Да, конечно, понимаю.
— Обвинительное заключение прокуратуры целиком строится на ошибке командира группы. Ну, и, естественно, на поведении в ту ночь Васениной.
Толя молчал. Потом он поднял голову, на какую — то секунду я поймал его взгляд и понял, что он колеблется. Он вдруг сделал протестующий жест, и я оглянулся. В дверях стоял его отец. Я не успел сообразить, что произошло, как Толя ожил.
— Не надо, папа. Оставь нас вдвоем. Прошу тебя, оставь.
Старик бесшумно притворил за собой дверь.
— Только вы не ходите к Неле, — сказал вдруг Толя. — Я очень прошу вас, не ходите. Я все расскажу сам.
Он собрался с духом и начал рассказывать…
— Второй подъем на перевал мы начали поздно, почти в три часа дня. Глеб, в общем — то, был прав: мы здорово задержались у Малика. Но на это были свои причины. Вы знаете, что был мой день рождения. Так все необычно…
Часть продуктов, запасные лыжи и гитару мы оставили в лабазе. Его потом нашли. Мы решили вернуться за продуктами и вещами после восхождения на Рауп. Это был, конечно, крюк, километров двадцать пять, но зато мы могли идти к Раупу налегке.
Толя вдруг улыбнулся и, хотя смотрел мимо меня, куда — то в окно, я понял, что он немного оттаял.
— Перед тем, как закопать свою гитару, Вася Постырь вдруг залихватски присвистнул и заиграл плясовую: «Ох, Люсенька, спляши напоследок!»
Люся у нас здорово плясала. Мы посмеялись, вытащили Люсю из сугроба, куда она угодила во время «барыни», и спели еще раз «Бабку — Любку»…
Пели все, даже Коля Норкин. Вообще — то ведь он у нас парень мрачный.
А потом мы пошли. Подъем на перевал был изнурительным. Ветер буквально сбивал с ног. Я даже, помню, пожалел, что иду налегке. С тяжелым рюкзаком идти против ветра легче. Хорошо, хоть мороз был слабый. Наст в гребешках, свежие наносы, а под ними острые камни. Достался нам, одним словом, этот подъем. Пока поднялись на перевал, я три раза падал.
Шли мы медленно, Глеб все время удерживал направляющих, чтобы легче было идти девушкам. Он кричал, а ветер уносил его голос в сторону. Уже за три метра не было слышно. Вот какой был ветер.
Шли мы по компасу. Азимут взяли прямо на южную вершину Раупа, а ветер сбивал нас к останцам. Они были где — то южнее нас, и в периоды затишья оттуда доносился такой… такой печальный звон. До сих пор помню. Да вы и сами, наверное, его слышали.
К пяти часам мы уже буквально валились с ног. Я думаю, что не одному мне приходила тогда в голову мысль, что Глеб был прав, когда предлагал повернуть от Малика на запад. Мы шли против ветра и на подъем. И все время камни. Что ни шаг — лыжа скребет по камню, боишься ее сломать и теряешь равновесие. В обшем, это был самый трудный наш переход.