Высшее общество
Шрифт:
И Консуэла убедилась, что доктор полностью прав. «Римские каникулы» обошлись ей почти в триста тысяч долларов, не считая оплаты счетов самого доктора Мюттли. Она выложила невесть сколько тысяч (или миллионов?) лир на лечение баритона, еще большую сумму на то, чтобы его жена и вся семья смягчилась и забрала свой иск. Она нашла весьма приемлемым (по прямой подсказке посольства) преподнести свой дом на озере Гарда в подарок министру, чью дочь «совратили похотливые иностранки, более развратные, чем куртизанки Древних Афин». Газетная вырезка с такой заметкой и была отправлена ей из посольства.
Нет, доктор Мюттли был полностью прав, и в тот же день Консуэла уже улыбалась привлекательной темноволосой женщине, окидывающей холодное пространство вокруг катка соколиным
Как добросовестный практикующий врач, доктор Мюттли взял на себя труд навести справки о Вере, и он так и лучился от радости, когда сообщил Консуэле, что ее новая подруга происходит из одной из древнейших фамилий Венеции (из торговой ветви рода), известной своей скромностью, благопристойностью и твердостью нравов. В его голосе слышались поздравительные нотки, его рукопожатие было сердечным – заодно он преподнес ей счет. Они пришли к выводу, что достойно завершили игру, которая обоим им казалась образцом отношений между врачом и пациентом.
Для Консуэлы Вера явилась благословением свыше во многих отношениях. Вера привезла Консуэлу прямиком в Венецию и представила ее тогда еще здравствующей графине Морозини. Консуэла хотела отправиться на аудиенцию в одном из черных шелковых платьев от Ланца. Ей думалось, что в нем ее бедра кажутся более пышными, но Вера заметила, что она выглядит в нем «как вдовая молочница, пустившаяся во все тяжкие». Тогда она по совету Веры надела пышный туалет из валенсийских кружев, отнявший несколько месяцев жизни у целого эскадрона модисток. Туалет привел престарелую графиню в восторг. Ее учили шить еще девочкой, а будучи венецианкой, она питала глубокое почтение к дорогим вещам и знала им цену. Когда аудиенция подошла к концу (а это была именно аудиенция), графиня попросила Консуэлу подать ей палку. Вставая, она протянула ей руку.
Таким образом, Консуэла была допущена в самые закрытые круги венецианского общества. И она была очень благодарна Вере за это.
Она должна была благодарить Веру и за то, что та помогла ей сохранить кучу денег. Это относилось и к самой Вере. Одним из «бесов» Консуэлы, которого даже д-р Мюттли не смог изгнать, было стремление потратить на каждую свою «настоящую» любовь не менее миллиона долларов. В прошлом, не успевали высохнуть чернила на кончике пера вице-президента банка, подписавшего чек, а Консуэла уже начинала презирать объект своей преданности и щедрости.
«Все это, – заметила Вера, – происходит потому, что ты ненавидишь в глубине души свои деньги. И когда ты одариваешь ими того (или ту, все равно), кого ты любишь, ты начинаешь его ненавидеть». Вера отказалась принять обычное подношение и согласилась только на недельное пособие в тысячу долларов – «я их заслуживаю, потому что смотреть на тебя не очень-то приятно» – и на случайные подарки. Один такой подарок еще ждал своей очереди – Консуэла никак не решалась подарить ей дом в Куэрнаваке. Но единственной тому причиной было лишь то, что Консуэле самой дом не очень нравился, и она почувствовала бы себя виноватой, если бы поднесла Вере такую безвкусицу. Она не хотела поступать подло. Подводя итоги, можно сказать, что Консуэла «любила» Веру или испытывала нечто очень близкое к любви. В их взаимном чувстве не было избытка страсти, но какая-никакая страсть все же была. И если Вера чувствовала, что запасы страсти уменьшаются, она благоразумно уезжала, но не более чем на четыре-пять недель. Должно сказать, что Вера освободила Консуэлу от необходимости решать: какой секс и в какой форме она предпочитает.
Д-р Мюттли попытался сделать то же, но он был один, и она предпочитала (Консуэла это хорошо помнила) только один вид секса. Вера же переходила от одного к другому, опять возвращалась к прежнему, пробовала различные сочетания, разнообразя развлечение любыми доступными и утонченными формами. Она не знала ревности и настаивала лишь на том, чтобы Консуэла делилась с нею своими соблазнителями и соблазнительницами.
Все это принесло Консуэле
Сын трогательно думал, что она несчастлива. А она любовно думала о нем, что он… дурак.
«Сегодня он выглядит полным болваном», – думала она, глядя, как он лежит, вытянувшись во всю длину в шезлонге, открыв рот, а Сибил Харпер кормит его из рук ломтиками запеченного омара. «Очень похоже, – продолжала Консуэла, привычно ища глазами Вериной поддержки и одобрения, – на непристойность».
– Это последний scampi, [14] дорогой, – сказала Сибил, – я слишком утомлена, чтобы дотянуться до другого.
14
Омары (ит.).
– Scampo, – поправил ее машинально Ходдинг и проглотил кусочек. – Или scampa, может быть. Scampi означает два или больше омаров по модели bambino – bambini. [15] Видишь, это так просто.
– Знаю, знаю. Я начну брать уроки на следующей неделе. Пожалуйста, не придирайся ко мне, дорогой.
– Придираться к тебе? – Ходдинг негодующе выпрямился. – Я был далек от этого…
Сибил поцеловала его. От Ходдинга пахло омаром, но это на какое-то мгновение напомнило ей о главной обязанности – уложить его в постель и как можно раньше. Иначе скоро они начнут ссориться по пустякам, а она предпочитала крупные сражения и даже находила в них вкус. Ничто так не опьяняло ее, как метание тарелок, книг, туфель, всего, что ни попадя, в мужчину, с которым она собиралась лечь в постель через час или чуть позже. Нежные следы ярости долго еще дают о себе знать.
15
Ребенок – дети (ит.).
Мелкие стычки были очень скверным признаком. Почти всегда ей требовалось присутствие всей ее воли, чтобы положить предел этим ссорам. Она должна быть бдительной, и должна изловчиться, чтобы убедить его в том, что это его вина. Но это была ее вина и в том не было и тени сомнения, она сама признавала это. Такой ее сделали ночи с Полом, и тело предавало ее помимо ее воли.
Это тело, которое она так любила, так баловала и одновременно обуздывала, тело, которое – она знала это наверное – стоило столько, сколько за него был готов выложить самый богатый купец, это тело было также источником постоянной тревоги. «Оно как машина, – думала она, – попавшая в руки плохому водителю. Оно вот-вот сорвется в пропасть». Не так давно она взялась читать «Пророка» и другие тонкие томики (пахнущие сухими апельсиновыми корками, как будто их обложки были сделаны из того же материала, что и сумочки пожилых леди), написанные под легким влиянием Веданты. Ее приводили в замешательство разбросанные там и сям выделенные курсивом «бытие», «познание» и «настоящее противопоставлено прошлому обобщенного опыта подсознательного», но она надеялась найти в этом чтении несколько приемлемых рецептов воздержания. Ей было наплевать на трансцедентальность, но она все же надеялась найти способ обуздать свою бунтующую плоть.
Поэтому она и отправилась в тот полдень (хотя и знала, что Ходдинг, вернувшись с двухдневной охоты, будет недоволен, когда ее не окажется на месте), все же отправилась за чертовым зельем к чертовой индианке – колдунье, или как там ее именует Вера.
Прежде чем переодеться к вечеру, она осторожно отведала пойло, и с удивлением обнаружила, что оно на вкус похоже на «Доктора Пеппера». Надо, чтобы Ходдинг попробовал его. В конце концов, это она…
– Хи…
Слог длился на удивление долго, так долго, что она успела беззвучно прошептать: «Ради Господа!» и понять, что Клоувер Прайс подошла к ним сзади.