Высший пилотаж
Шрифт:
Наталья Петровна смотрела долго и внимательно. Потом попробовала текстиль на ощупь. Даже понюхала.
— Я всю зарплату грохнула, — радостно сообщила дочка. — Ничего?
Мать ответила тихо и совершенно без эмоций:
— Ничего. Совсем ничего. Ничего и никогда. Больше не будет.
А потом внезапно, без предупреждения, влепила дочери оплеуху. Получилось неловко, рука скользнула по скуле и по кончику носа, зато браслет часов поцарапал Маше щеку.
Обе, застыв, так и стояли по обе стороны порога, как две статуи.
Это была перипетия, ничего общего не имевшая с рассуждениями великого Аристотеля, который предпочитал размышлять о вещах возвышенных. О катарсисе, об очищении страданием и так далее...
Сама Наталья Петровна, так и не сойдя с места, определила ситуацию гораздо грубее и совершенно в русском стиле:
— Что, дорогуша? Серпом по яйцам? Вот так-то!
Маша даже не обиделась. Она была в состоянии шока. Все это было настолько непохоже на маму — и рукоприкладство, и в особенности неожиданное мужицкое просторечие!
Будто реальность сместилась и исказилась. Откуда-то из глубины подсознания вылез животный младенческий страх, дремавший там много лет в ожидании момента, когда он вновь сможет развернуться.
От маминой реплики веяло духом... кровожадной волосатой ноги. Тогда — маму украли. Теперь — ее подменили. Под родной и любимой внешностью скрывается чужой ум и чужая душа! Об этом ясно свидетельствуют и слова, и поступки.
А если приглядеться... и лицо тоже какое-то неживое. Как у робота.
Ужас.
Повернуться и бежать прочь?
Но не оставляло ощущение: там, за спиной, тоже все необъяснимо переменилось. Сейчас позади — не обычный лестничный пролет, заканчивающийся дверью подъезда, не выход в заросший зеленью двор, а балкон, огороженный железной решеткой. У балкона — пол, выложенный кафельными плитками в шахматном порядке. А под ним — пустота.
И второй этаж сменился на опасный восьмой.
И Белоснежка, которой больше нет, вдруг привиделась.
И исчезновение отца — он ушел навсегда, навсегда. А это значит, что некому больше защитить Машу... Если она сделает хоть шаг назад, то почва уйдет из-под ног и девушка полетит в бездну, расправив крылья. Но крылья-то не настоящие, это просто фалды шали.
Маша не умеет летать, она — земное существо. «Рожденный ползать летать не может».
Пронесутся мимо восемь этажей, и произойдет это мгновенно. Закон гравитации неумолим. Маша даже не успела увидеть, как тормозят возле нее машины, как собираются к ее телу любопытные пешеходы. Угасающее сознание успеет воспринять лишь кислый, с примесью сладости, запах клюквенного киселя...
...К действительности ее вернула кошка Пуська. Веселая, пушистая, мурлыча, она вышла на порог и стала тереться о Машины ноги. Заметила незнакомые игрушки — свисающие кисти новой шали, и принялась ловить их.
Животное разрушило статику неподвижной скульптурной группы под условным названием «Мать и дочь».
Вернулся на свое место родной и безопасный второй этаж, на котором не может быть никаких балконов. Детский страх вновь юркнул в свое темное убежище... до поры до времени.
Но остались тревога и недоумение: что случилось с мамой? Неужели такая мелочь, как незапланированная покупка, подействовала на нее столь дико?
Очнулась и Наталья Петровна. Испуганно и виновато смотрела она на глубокую царапину, пересекавшую щеку дочери, будто только сейчас поняла, что это дело ее собственных рук.
Лицо матери сморщилось, и она, беспомощно шмыгнув носом, кинулась Маше на шею и повисла, тяжелая, как мешок.
— Марусенька, меня уволили! — запричитала она. — Совсем! На пенсию! Под расчет! У-у-у...
Именно так воют деревенские бабы на похоронах: Наталья Петровна хоронила свою жизнь.
Из соседних дверей — и справа, и слева — тут же высунулись любопытные женские головы. На лицах был написан неподдельный интерес, едва прикрытый маской соболезнования. Почему-то и погребение, и поминки, и прочие траурные ритуалы всегда вызывают возбужденное оживление «ближних».
— У нас все в порядке. Все нормально. Абсолютно все, — неприязненно сказала Маша.
Она почти внесла обессиленную Наталью Петровну в квартиру и захлопнула дверь. Может быть, чересчур громко.
Соседки переглянулись и поняли друг друга без слов: дескать, какие неблагодарные люди эти Колосовы! Мы им добра желаем, а они... Если что-то у них случилось — значит, сами и виноваты. За что боролись, на то и напоролись. Что посеешь, то и пожнешь. Ишь, гордые, не желают дружески поделиться своими переживаниями, вот пусть сами и расхлебывают! А как хотелось бы послушать их излияния, насладиться чужой бедой!..
... — Мама, мамочка, объясни толком. Ты, наверно, что-то путаешь. Ты же столько лет безупречно...
— Столько лет безупречно... у-у-у!
— Но как... что тебе сказали хоть? Какая-то недостача обнаружилась или что?
— Отродясь не было у меня недостач... Что я, девчонка, что ли? Я на них всю жизнь... всю жизнь... пахала... наизнанку выворачивалась... у-у-у... как для родных! А Иван Иваныч... мы с ним бок о бок столько лет... а он...
Иван Иванович был начальником строительного управления, где Наталья Петровна Колосова работала главным бухгалтером. Маша никогда не видела этого человека, знала только его повелительный голос. Он нередко звонил к ним домой, если вдруг требовалась срочная помощь главбуха. И Наталья Петровна тут же срывалась и неслась в свое СУ, невзирая на выходные, праздники или поздний час.
— Ну и что же Иван Иваныч? Не заступился за тебя?
— Какое «заступился»! Сам же, первый... Говорит, поздравляю с заслуженным отдыхом! С выходом на пенсию то есть. Ты представляешь, Манечка, он меня еще и поздравляет!
— Негодяй.
— Хуже! Последняя тварь.
— Но хоть повод какой-то был?
— Какой повод! Никакого повода. Возраст — вот их повод. А разве люди с возрастом глупеют? Разве у молодых больше опыта? Разве молодой знает все эти тонкости?
— Так они решили взять молодого на твое место?