Выстрел в Вене

Я писательница. Мое занятие – любовь. Война, смерть – это не мое, мне не близкое. Любовь как способ упорядочения случайного. Мой символ любви, мой инструмент – слово. Перейди, перейди речку молчания – там тебя жду я. Долина слов. Я в ней, я собираю травы. В сумерках, к ночи, я слагаю их в вязанки и сжигаю. Слова – сны. Горят костры снов, сложенные из слов. Их много-много, костров, не одни мои. Их видят из космоса. Кто? Я не верю в Бога. В видящего Бога не верю. Слишком обща гуманность, и воля случая чересчур велика. Но не хочу допустить, что позывы чувств, бумажные птицы мыслей, что все то, что мы сами в себе принимаем совсем всерьез, сгорает просто так. Что рак похоти пожрет тело, которое могло бы расти здоровым. Потому полагаю волей своей и своей любовью, что если есть я, чтобы видеть светлячков в ночи, то есть Они, которые обращают внимание на наши, мои костры. Это кажется только, что случайное уменьшает мысль, которая есть увиденная связь. Нет. Иначе… Иначе через все темноты мужчины навели бы мосты! Но я открыла закон, который важнее закона Ньютона. Мысль рожденная делит надвое существующее случайное, но сама же, своим рождением, рождает новое случайное, возводит его в квадрат. Открытие Ньютона порождает вселенную вне закона Ньютона. Поэтому борьба мужчин со случайным обречена. Они борются со злом. Все. Все! Догадка о существовании зла – это отрава, яд. Страх случайного! Не видя связей, в темноте машут они мечами. А я… Я жду тебя на берегу черной реки. Я собрала костер из снов. Любовь, равная зрению всевидящего, и сохранившего любовь – вот слово-загадка, которая положит конец случайному. Я кладу ручку. Слагаю с себя. Ты не найдешь меня. Но так я сохраню тебя. И светлячок твоего имени, и летящую от моей ночи частичку света отметят их стеклянные глаза через тысячу световых лет. Я знаю, зачем жить, зачем любить!

У Кости Новикова вечерами вошло в привычку смотреть телевизор. Вот настали времена! Возраст? Девяностые «захлопнулись» с шумом и грохотом, «нулевые» присмотрелись к окружающей среде, окрепли и вымахали в «десятые», а на их плечах поднялись на свет божий сложные, неровные, но вполне патриотические рассказы о героях прошлых битв – разведчиках, конструкторах, дипломатах советского времени. Вот их-то вечерами в полном соответствии с новым мышлением господина ютуба выискивал Константин, а если не находил, то не спешил никнуть духом и обращался к онлайн каналам, где разбиралась на математические интервалы история древней Руси… А нужны ли нам были в князьях «варяги»? А несла ли исторический смысл опричнина, проклятая двумя поколениями либералов? А чьи это дворы Европы особо умело плели интриги для убиения неудобных русских царей? Ему это интересно. То же, что рассказывали о современности, Новиков внутренне пропускал, как цезуру, пробел в тексте книги. Пробел. Новиков считал себя человеком взрослым, во взглядах состоявшимся и к тому же бдительным, и терпеть не мог чувствовать себя обманутым и смешным. Потому что «обманулся – лох и сам дурак». Правило девяностых. Оно правило. Или, как бы сейчас завернули, оно рулило… Такого правила придерживался его ротный, и Константин с ним в том солидарен. Выжил – значит, прав. Исторически прав… Значит, исторически права и новая Россия?

– Жить не страшно, если не лениться и не страшиться. А страшно нормальному мужчине по жизни выйти ботаником и лохом, – теперь сам он учил племянника, лопоухого школьника, склонного к забывчивости в материальном и к доверчивости в идеальном. В сестру, Ирину Кирилловну.

А еще Косте Новикову вечерами думалось об отце. Кирилл Петрович Новиков, старался ничего не значить в истории, не быть в ней ни точкой, ни запятой. Ничем он ей, истории, не мешает. В то же время, кто иной будет ей так беззаветно и отстраненно верен! А если так, то незачем ему умирать, такому человеку.

Когда мужской голос в трубке сухо известил Костю о том, что Кирилла Петровича везут в больницу номер 57 с подозрением на обширный инфаркт, он не поверил, как не верят грому среди ясного неба.

– Эй, пацан, плохая шутка! – с места взвился Константин. Характером он был крут. К тому же принял звонок за скверный розыгрыш. Ему вспомнились истории про телефонных мошенников, которые «разводят» родственников, продавая им доверчивость и жалось за деньги.

Почему о недуге отца ему сообщает чужой мужик с грубым просаженным басом, а не сестра? Как часто Костю восхищал голос сестры, тонкий и всегда крайний, предельный – то он восторженный, если ей доводится заставить брата зачем-то выслушать рассказ о спектакле модного либерального театра, – «нет, ты всегда увиливаешь, а тут послушай, вот такой спектакль перевернет твое отношение к геям», – а на кой болт ему менять отношение к геям, когда уже есть устойчивое отношение к таким театрам! – либо голос становится обличительным, если о власти, о КГБ, или, не дай бог, о «Крымнаш». И Новиков-младший тогда не выдерживает, восхищение ее близорукой голосистостью перекипает через край. Он гладит ее затылочек братской ладонью и, стараясь не повысить тона, уговаривает не рассуждать о политике, потому что не ее это дело, раз мозги покосились и пошли набекрень от «либеральных горнов», вступает с ней в спор, а ей того и надо. «Эх, Ириска, если вы хотите быть такими умными, почему вы такие неумелые», – каждый раз заводя себя в когнитивный тупик и искренне отчаиваясь, отчаиваясь раз за разом убедить ее силой доводов, отчаиваясь, как любящий человек, – да, отчаиваясь, младший брат прибегает к стальному зажиму. Он-то нынешний век на зубок попробовал. Он не чета ее кумирам с «Дождя» да с «Эха» – названия-то сами должны за себя все сказать, родная. Он русскую жизнь знает. Потому и зарабатывает сам. На себя, на отца, и на сестру с племянником. Коротко, спичкой вспыхивая, сердится Константин Кириллович на сестру, но отходит, гаснет, вспоминая, что у каждого из живущих на русской земле должны быть своя шишка от столкновения с родиной. Так говаривал мудрый дядя Эдик, единственный друг отца. Что попишешь, если у Ириски шишка – на ее «либеральном мозжечке», отвечающем за равновесие! На Ириску грех не рассердиться. А еще грешнее позабыть, что за отцом приглядывает она, Ирина Кирилловна. И о состоянии здоровья Кирилла Петровича ему ежедневно докладывает сестра. Так между ними установилось.

Но был один повод, по которому, прежде, брат с сестрой ругались насмерть. Отец заметил это, и однажды этот тихий человек проявил резкость, ему не свойственную. «При мне больше никогда. Ни-ни. Что вы, как волчата! Не смейте спорить о деде Петре Кирилловиче. И избавьте меня от оценок моего отца. Не суди, и о тебе тоже помолчат. И себя избавьте!» – повелел отец, и его спина-запятая вдруг выпрямилась на миг. Сын запомнил тот день и тот гнев – он запомнил отца красивым и странным. Эксцесс случился пять лет назад. В тот день с сестрой заспорили о дедах. Дед по матери не воевал, был инженером. Дед по отцу дошел до Европы, освобождал Чехословакию. Наводил советский порядок. Там и погиб… Константин Кириллович Петра Константиновича очень чтит. Ириска – стыдится такого родственника. И ничем ее не убедить, что дедом гордиться надо, и нет в том большой разницы, служил он в войсках НКВД или не служил… Нет, не служил. Но какая разница? Что зазорного в войсках НКВД? Сколько их полегло, и на границе, и наравне с другими? Да и не переубедить Ириску, что не в НКВД? Тоже выискалась, знаток ратного дела! Сестра – безнадежна. Ей «Эхо от Дождя» заткнуло оба уха, что серными пробками. Раз Европу освобождал и советские порядки наводил, значит, по локоть в крови… Однажды стало Константину совсем невмоготу, так что вышел из себя, криком крикнул, попробовал пробки эти пробить. Вот тогда отец меж ними встал. Наказал. В смысле данного наказа. И заставил Константина иначе, чем прежде, глядеть на него, не как на отца, а как на сына деда, Петра Константиновича Новикова. Что же он сам? Как мыслит сам Кирилл Петрович? Отчего молчит о том, считает ли своего отца героем… Сперва только выпрямился, словно сжатая годами пружинка, а затем еще сутулей стал, нахохлился и молчит. Так что же он, историк и сын ветерана и участника, не определился в соотнесении личного и общественного прошлого? А что, если он боится истории с отцом, с Петром Константиновичем? И наказ – от слабости да от страха? Да, Константин услышал наказ отца. И согласился, из уважения или милосердия, что ли. Ирина Кирилловна – она тоже согласилась с отцом, но нашла для того совсем другую причину, нежели он сам. Она-то ни на минуту не усомнилась в том, что Кирилл Петрович на ее стороне, как всякая женщина в глубине души убеждена в своей правоте, и одну отличает от другой только степень готовности немного уступить. Да, она-то уверена, что отец, не желая ссор между детьми, не готов сам вступить в спор о родителе с неразумным самоуверенным сыном. Бог с ней, пусть так судит о нем и об отце Ириска. Ему куда важнее, что на самом деле таит за складками лба отец. Его морщины – страницы захлопнутой старой книги. И сыну не сказано, на какой странице закладка… Ищи сам!

Отец с сыном о политике не спорят. Отец способен долго слушать Костины рассуждения, он порой согласно, поощрительно кивает, иногда задаст уточняющий вопрос. Он все еще старается разобраться в происходящем за окнами. Там новый для него мир. Другое дело Ириска. Какой перед ней мир? Мать-одиночка… Что с ней меряться силой! Что им делить в прошлом, если даже в настоящем хорошо бы научиться складывать и умножать! Он заботится о сестре-разведенке, хотя так и не понял, с какой стати она указала на дверь своему мужу, нормальному, в общем-то, парню, с душой и с понятием. Что за довод: нет сил жить больше с человеком, проголосовавшим за Зюганова! Что, у таких руки кривей, чем у «немцовских»? Да, Константин заботится о сестре, как умеет и может. Он – о ней, а она – о Кирилле Петровиче. Она это умеет и может. Поэтому откуда вдруг инфаркт? Почему мужской голос из преисподней? Ерунда. Морок.

Но голос не сгинул от Костиного рыка. Он оказался настойчив и деловит. И Новиков-младший заказал такси с желтым номерным знаком и поспешил в больницу. Стоял ноябрь из тех, на которые москвичи сетуют, сетуют, но раз за разом быстро привыкают, а отвыкают долго и трудно. Под колеса заметала муку мелкая поземка, дорога скользила, небо серое, низкое, низкие шапки пешеходов, туго надвинутые на лбы. Болеть в таком ноябре – грустно. Умирать – лучше всего. Так таксист утешил Константина. Таксист – пожилой таджик из Хорога, он знал, где находится 57-я, и настроился на философский лад. Константину не интересна была памирская логика. Он прикрыл веки. В другой день он бы ответил язвительным выпадом человеку по имени Насрулло, крупными буквами выведенному на панели перед пассажиром, на заламинированной, и оттого до боли по больничному отблескивающей ярко-желтым лицензии водителя. Так блестела лампа в госпитале, в Рыбнице, когда из Константина вынимали пулю…

К азиатам-таксистам, азиатам-дворникам, азиатам-официантам он относился с недоверием. Среди бывших фронтовых товарищей по Приднестровью были те, кто успел отметиться и на таджикской «граждане». Так что ему успели рассказать о нравах «вовчиков», да и «юрчиков», которые даже румынским уголовникам могли бы предложить фору в изощренной жестокости и в коварстве. Почему хитрость часто прямо пропорциональна жестокости? И не только на войне? Потому ли, что хитрость – девица, которая не верит в бога? Она предполагает, что на Земле всем места не хватает. Кстати, Константин делал исключение для казахов. За казаха он мог вступиться, оторвать голову и русскому, если что. Во время зачистки Рыбницы от обкуренных румынов-уголовников, которых Сигуранца выпустила из тюрем и бросила на чужой берег Днестра искоренить там русский дух, – вот тогда в жестоком бою спину Новикову прикрыл Амиржан, дельный доброволец из Тараза. У Амиржана, мир его праху, лицо было похоже на опушившийся одуванчик. А у Насрулло – на грецкий орех. Но все это не о том. Неужели пришел час, и памирец – ворон смерти? Где же сестра? По причине, которая оказалась сильнее его логики, он не набирал и не набирал ее номера телефона, и только мысленно гнал скорее вперед по выделенной полосе и так спешащего водителя.

«Главное – успеть», – понял он. Есть цель – есть движение. В Рыбнице он был ранен, и с той поры терпел через силу запахи больницы.

– Что с Вами, мужчина, – спросила даже с участием тертая бабенция в регистратуре. Стрижка ежиком, как у новобранца.

– Что со мной? – переспросил Новиков.

– У тебя все лицо в паутине. Я тебя такого серого не пущу, или на каталке. Может, ты сам больной, с вирусом.

Константин ощупал ладонью лицо, как будто на него действительно могла налипнуть паутина. Кожа холодная, как у мертвеца.

– Я к Новикову Петру Кирилловичу. То есть к Кириллу Петровичу…

– Ох, ясно тогда. Так не успел… Не успели. А Ваше сестричка хоть успела.

– К чему успела? – сморозил глупость Константин и пошел клифтам, не сняв куртки, не натянув бахилы.

– Ни к чему… – тихо ответила женщина. Она погладила ежик и, обождав пару секунд, набрала по внутреннему вахтеру, что держит пост возле лифта.

– Коля, там сейчас кент с лицом трупа, ты с ним себе дороже не спорь, он из «этих», типа тебя, а пусть только куртку в руку. В палату ему не надо, там уже ничего не надо.