Выстрелы с той стороны
Шрифт:
— Ну ладно, — он сдал ещё одну линию обороны. — У меня вышел прокол с самоконтролем. Но это не значит, что управлять собой не нужно.
— У вас вышел полный успех с самоконтролем, — возразил врач. — Просто убийственный успех. Вдохи, которые делались не по волевому приказу, организм отказывался засчитывать за настоящие — это ли не победа разума над сассапариллой? Мир очень больно ударил вас однажды, Андрей. И вы надели доспех и вышли на бой с миром. Достойное решение. И доспех — штука просто необходимая. Но когда человек ранен — доспех мешает перевязать рану. Нужно его снять, пока человек не истёк кровью. Люди приходят ко мне не тогда, когда их начинает убивать мир. Они приходят ко мне, когда их начинает убивать их собственный защитный механизм. Был такой рассказ когда-то. О человеке, который пришел к дикарям с прибором, обеспечивавшим ему полную защиту. Дикари оказались для него опасностью номер два. После прибора.
— И что же вы… предлагаете?
— Для начала — прекратите винить себя в её смерти. Смиритесь с тем, что вы были не властны над обстоятельствами.
— Да я уже смирился. И давно. Я ведь не мог запихать Причастие насильно ей в глотку, а если бы и мог — вряд ли помогло бы, она же не смогла поверить… — Вдох. Выдох. Вдох. — И я кричал, я приказывал остановиться, если бы она остановилась, если бы… В этом нет смысла, меня давно уже научили. Вы не там копаете. Я даже Бога не виню. Он сделал всё, что обещал. И она, если она где-то там есть… она тоже не винит. Мы все, кто играет в эти игры — все знаем, во что обходятся собственные промахи. Мы приняли правила…
— Я сейчас скажу, — доктор наморщил лоб, — то, что вас может поразить, даже обидеть…
— Я слушаю.
— Вы скорбите сейчас не о ней.
— А о ком же? — Андрей даже фыркнул на такую вопиющую чушь.
— А я не знаю, — пожал плечами Давидюк. — Мне ведь неведомо ваше прошлое. Я могу только предполагать. И я предполагаю, что вы так горько оплакиваете человека — или людей — которые погибли много раньше, чем ваша жена. И что не менее важно — людей, которые не принимали правил. Просто были беззащитными жертвами.
Эней вдруг почувствовал, как мир затягивает ватой…
…Он знал головой, что ему нечего было противопоставить двум взрослым варкам — его и так приложило волной почти до обморока, он был мальчишкой, школьником, он не умел ни закрываться, ни драться, он ничего бы не сделал, его бы даже не убили, потому что детей трогать запрещено…
Но если бы он согласился с этим знанием — он давно бы погиб. И многие хорошие люди — тоже. Его мистический близнец уж точно.
Наверное, всё-таки что-то отразилось на его лице — из голоса Давидюка начисто пропал оттенок железа, который звучал буквально только что.
— Вам… Костя рассказал, да?
— Нет. Это всего лишь профессиональная подготовка и опыт. Понимаете, случай-то ваш в частностях особенный, а в общем — скорее типичный. В учебниках описанный. Хотя вы можете мне не верить и считать, что мне рассказал Костя. Вы потеряли отца или мать?
— Обоих.
— Вот как… Да, совсем плохо. Где-то внутри вас, Андрей, продолжает существовать напуганный ребёнок, всё ещё переживающий ситуацию полной, отчаянной беспомощности. И вы, взрослый, мужественный человек, боитесь посмотреть ему в глаза.
— Если бы не этот ребёнок, доктор, я бы здесь не сидел. Я бы не выжил. Понимаете?
— Понимаю. Но вы выжили. И сидите здесь. Настало время дать этому мальчику свободу и покой. Вы ведь в долгу перед ним, не так ли?
— Я выжил, и мне нужно выживать дальше. И людям вокруг меня.
Вот назовет он сейчас это словом «механизм» — или нет?
— Так вот если вы будете гнуть прежнюю линию, не признавая за людьми вокруг себя права на свободу и на ошибку — вот тогда-то вы и погубите себя и их.
— А разве у сапёра есть право на ошибку?
— У сапёра есть право делать всё, что он может, и предоставить другим делать то же самое — а остальное как-то управит Бог. Вы не проконтролируете всех, Андрей. Вы не проконтролируете даже своё ближайшее окружение. Это простой факт, от которого вы прячетесь за своей виной, потому что если вы наконец-то признаете себя невиновным — то окажетесь лицом к лицу со своим кошмаром: с беспомощностью. Выбирайте — либо вы встанете перед ним сейчас, сознательно и во всеоружии, либо жизнь снова приложит вас лицом о кирпичную стену — только теперь уже насмерть. И я не знаю, скольких людей вы прихватите тогда с собой. Того, чего вы хотите, не может никто. Даже Бог.
Эней чувствовал себя так, будто его уже приложили мордой о кирпичную стену, для верности повозили по ней, а потом ещё и отпинали ногами.
— Да что вам надо-то, никак не пойму, — проскрипел он сведенным горлом. — Если я признаю, то я… я человеком быть перестану.
Он провел ладонью по своему полумертвому лицу — словно толстый слой грязи снимал. Недавний жест, появился после операции. Декорация, маска из мертвой шкуры, неспособная отразить ни мысль, ни боль, бесполезная плоть, как он ее ненавидел!
— Не перестанете, — Давидюк владел голосом не хуже, чем Андрей клинком. — Быть человеком означает — в числе всего прочего — иметь право на поражение.
— Право, — Андрей горько скривил рот. — Замечательно. Прекрасно. Вот у меня есть это право. Что прикажете с ним делать?
— Ничего не прикажу. Вот этот ребёнок внутри вас — он продолжает верить, что однажды вы победите последнего врага, и тут-то всё станет хорошо: мама с папой встанут, засмеются и позовут домой ужинать.
— Неправда. Я не был таким… ребенком. Мне уже тринадцать было.
— Разве в лучшее верят только маленькие дети? — вздохнул врач. — Но только дети умеют верить, спокойно мирясь с тем, что вера подвешена ни на чём. Взрослея, мы пытаемся подвести под эту веру какие-то фундаменты. Турусы на колесах. Может быть, вы запретили себе верить в то, что однажды последний враг падёт и мама снова улыбнётся вам. Вы заставили себя повзрослеть — рывком. Но ребёнок вас перехитрил, Андрей. Он спрятался там, глубоко у вас внутри — и все эти годы требовал от вас невозможного. А вы старались выполнить его требования, не вникая в их суть. Долгий срок. Поверьте мне как врачу: то, что вы надорвались только сейчас — чудо.