Выстрелы с той стороны
Шрифт:
— Так что мне делать теперь? — Эней уже не чувствовал раздражения. Только ошеломление. И обострившуюся сердечную боль. — Придушить окончательно… этого ребёнка?
— Да что вы! Это ведь лучшее, что в вас есть, Андрей. Не всё лучшее, но большей частью. Можно и так. Многие так делают. Вот те люди, которые напугали вас — они, скорее всего, совершили такой душевный аборт. Но я в таких операциях не помощник, и вы пришли сюда не за этим. Вы хотите его спасти. Он должен жить. У него должны быть свои права. Своя… «детская комната» — вот здесь, — Давидюк легонько ткнул Андрея в грудь длинным пальцем. — Просто нельзя позволять ему диктовать вам смысл жизни. Вы с ним оба сейчас убиты тем, что в очередной раз не смогли спасти того, кого любите. Он кричит вам, что вы в таком случае не годитесь вообще ни на что. И вам хочется его заткнуть.
— Ещё как, — обессиленно согласился Эней. — И поэтому я… не даю себе дышать?
Доктор кивнул.
— А он не прав?
— Конечно. Так или иначе, Андрей, вся терапия сводится к обретению смысла в этой жизни и сил в этом смысле. Вы оружием не воскресите тех, кого любите — но веру в то, что однажды всё будет хорошо, можно хранить и без меча. Она подвешена ни на чём — и такой её нужно принимать. Люди, которых вы любили и потеряли — прекрасные люди, и это факт, которого не отменят страдания и смерть. В любви есть смысл, даже если любимый мёртв. Любовь прекрасна сама по себе. Сама глубина ваших страданий свидетельство тому, что у вас всё было по-настоящему. Андрей, через этот кабинет прошли сотни людей, годы растративших на труху. Я смотрю на вас — и знаете? — радуюсь, что вижу человека, способного любить всем сердцем, до крови. Потому что обратных случаев — «дай-дай-дай мне любви, или хотя бы продай» — насмотрелся до тошноты. Бедняг, которые мучаются и мучают других от того, что здесь, — он опять коснулся пальцем груди Энея, — у них не рана, а пустота.
— У которых есть, что есть — те подчас не могут есть… — что-то такое говорил Игорь, или пересказывал… А, это он о своей семье так отзывался. О благородном и старинном роде Искренниковых…
— Да, — согласился доктор. — А мы можем.
«Но сидим без хлеба…»
— От этого… боль не уменьшается.
— Отнять у вас боль означало бы — отнять человечность. Они становятся тем, кем становятся, нередко из страха перед болью. Они не знают, что в ней можно черпать силу. Я могу вас научить. Та беспомощность, которую вы пережили ребенком — она уже не вернётся. Вы просто не поместитесь в неё, как в свои детские ботинки. И вместе с тем — вы найдёте в ней глубокий ресурс внутренних сил. Вы готовы идти со мной дальше?
— Да, — Эней сглотнул.
— Мне хотелось бы, чтобы к нашей следующей встрече вы прочитали одну книгу, — он снял с полки томик, протянул Андрею. На обложке темнели тиснёные, еще хранящие следы позолоты, буквы: «В. Франкл. Человек в поисках смысла».
— Книга старая, издана в самом начале Реконструкции, она тогда многим пригодилась, — сказал врач. — Начните с предисловия, биография этого человека очень важна. Недели вам хватит?
— Да, — Эней прикинул толщину книги на глаз. Если читать на ночь по пятьдесят страниц — вполне…
— Приходите через неделю, в это же время, — Давидюк улыбнулся.
— И Шахерезада прекратила дозволенные речи, — пробормотал Эней, поднимаясь. — А если я возьму да и не куплюсь?
— Это ваш свободный выбор. Я его приму. — Давидюк встал и разблокировал дверь. Эней развернулся было к выходу, но взгляд его упал на полку с чашками.
— Скажите, а этот тест — какую чашку выберешь — что значит?
— Тест? — Давидюк пожал плечами. — Помилуйте. Это просто чашки. Мне их дарят. Все почему-то решают, что я их коллекционирую — и дарят, и дарят…
…Эней вышел на улицу и почувствовал какую-то перемену в окружающей обстановке. Нет, день по-прежнему оставался пасмурным, а город — серым, но в воздухе сквозила какая-то свежесть. Это, конечно, иллюзия — перемена произошла внутри, а не снаружи. После визита к доктору боль не прошла, даже как будто усилилась — но переменился ее характер. Давидюк словно вскрыл нарыв — и, несмотря на то, что рана опять кровоточила, стало легче. Что ж, спасибо…
Парк был маленький. Островок зелени среди гранита, притягивающий из окрестных кварталов всех, кому «нужно дышать свежим воздухом». Эней не стал заходить в ворота — оперся рукой на высокую решетку и через нее смотрел на бегающих взапуски детишек постарше и на мам и нянь с колясками или ходунками. Особенно ему понравились серьёзные господа между годом и полутора, перебирающие ногами по мелкому гравию и полностью сосредоточенные на этом процессе.
Эней не знал, сколько времени стоял и смотрел — наверное, долго, потому что когда небо разродилось дождем и дети побежали из садика, а мамы с колясками, сумками-«кенгуру» и ходунками раскрыли зонтики и задернули пологи своих маленьких «экипажей», он отнял руку от решетки и почувствовал, что она занемела. Застегнув плащ, зашагал к метро. Зонта с собой не было, да не очень-то и хотелось прятаться под зонт. Дождь шел густой, тяжелый — пока Эней добрался до станции, он успел изрядно промокнуть.
В метро продавались цветы. Девушка в ларьке скучала, слушая радио через комм. Эней не обратил бы внимания ни на нее, ни на ларек — если бы не заметил, уже почти миновав стеклянный загончик, охапку роз. Синих. Совершенно синих, с зелёным отливом, как море в ясный день. Генмод, наверное.
Он всего три раза дарил Мэй цветы: на свадьбу, в Варшаве и Братиславе.
— Сударыня, — вернувшись к ларьку, он легонько тюкнул пальцем в стекло. — Эти синие розы — сколько они стоят?
— Двенадцать. Подарочную упаковку хотите? У меня есть речная трава и ленты как раз под цвет.
— Нет, спасибо. Просто дайте все.
— Двенадцать — это за штуку. Вместе выйдет сто пятьдесят шесть.
— Я понял. Дайте все.
Девушка со вздохом шагнула к вазончику.
— Ну, может, не все, а дюжину? — спросила она. — Тринадцать — несчастливое число.
— Я не верю в приметы.
— А она? — девушка улыбнулась.
— Она тем более.
Продавщица развернула упаковочную плёнку, ловко спеленала розы, сунула карточку Энея в прорезь терминала.
— Приятного свидания.
— Спасибо.
Розы почти не пахли. Генмод, точно. А может, и нет. В генмод и запах встроить могли… Или просто холодно им здесь.
Он прошёл станцию насквозь, свернул в переход, поднялся на этаж выше, прошёл еще одну станцию. Где-то по дороге заметил, что ему улыбаются встречные — молодой человек, с цветами…
Он сел в вагон скоростного трамвая. Линия вела в сторону, чуть ли не прямо противоположную дому. К порту. К заливу.
Они ехали в трамвае вместе с дождём. Он внутри — дождь снаружи. Дождь был таким же, только похолоднее. Дождь, и брусчатка, и пакгаузы, а вот вода в заливе оказалась не зелёной, а желтовато-серой.