Выжить. Детективные истории
Шрифт:
В синей дымке раскинулись передо мной пейзажи Земли. Болота, леса, реки, море. Я витал над Землей и увидел вдруг огонь и дым сражения. Я не понимал, что происходит. Всадники отличались от тех рыцарей, которых я знал. Они были облачены в мундиры с преобладанием красного цвета. На голове носили высокие шапки с пером. На боку солдат болталось холодное оружие, чем-то напомнив мне меч. Я понял, что тут страдание людей. Льется рекой кровь. Что муки смерти встречаются на каждом шагу. Вот бы прекратить это. А прекратить может только король. И вновь страстное желание власти, но с целью добродетели, завладело мной все цело. Я ринулся к королю. Но запас чувств мира, счастья и покоя подходил к концу. Нетерпения рок начал преследовать меня, ввергать в чувства неудобства и однообразия. Кольцо сжималось, я ощущал страшную жажду потребности рождения. Если рождения нет то наступает неудобство и жуткое однообразие…
Я витал вокруг императора, могущественного полководца распоряжающийся армиями и людскими жизнями. Он чувствовал беспокойство, но рождения моего не наступало. Терпение мое вконец извелось. Я стал перед выбором рождения, либо неудобства и однообразия, либо рождение в низшем существе (кошке, собаке, другом животном и так далее). Но дух мой был выше. Дух стремился к человеческому облику, либо к вечному однообразию, подобно ворчащим статуям. У меня еще был запас страданий накопленный прошлой жизнью, воспоминание о них помогали мне преодолеть неприятные беспокойства, и я с обидой на неудачу рождения и горечью разочарования оставил императора и погрузился в мир большого города среди каналов и парков. Мне было теперь все равно, лишь бы облечь себя в форму человека. Я не помню, как я попал в семью Петербургского мещанина, помню лишь, что родился в весьма состоятельной семье. Особенно запомнились мне высоченные окна в гимназии, сквозь которые сочился синеватый свет зимнего вечера. Я в форме гимназиста ждал, стоя у окна ее, свою первую любовь. Юношеские мечты все были поглощены службой в офицерском корпусе. Мне хотелось блистать, хотелось, чтобы она гордилась мной, а я мог бы распоряжаться судьбами вверенных мне людей. Но судьба распорядилась иначе. Отец отправил меня в университет на медицинский факультет. Я стал учиться на врача. С этого момента мне казалось, что она даже не смотрит в мою сторону. Но я глубоко ошибался. Она, почему-то ждала, жаждала встреч со мной. Я со временем понял, что быть врачом это благородно. Лечить людей, спасать их, избавлять от страданий, что может быть прекраснее. Я стал знаменитым врачом Петербурга. У меня были деньги, свой экипаж. Я женился на моей первой любви. Я был счастлив. Мы выезжали в театр. Нас приглашали состоятельные семьи. У меня были дети. Я располнел, стал тучным, страдал от одышки и однажды меня хватил удар. Так страшно было умирать в достатке, роскоши и знатности. Со мной уходил опыт хорошего врача. И я понял, что, страдая о потерянном земном благополучии, к чему стремишься всю свою жизнь, понимаешь и только теперь, что это не главное. Снова чувство неудобства и жуткого однообразия сковало меня. Страх, и страдание, порождало чувство раскованности полета в голубизну возникающего свечения. Там в пространстве я почувствовал свободу и счастье. И теперь я не стремился в своем рождении к власти, к деньгам, славе. Мне хотелось просто родиться человеком, чтобы воззвать людей положить конец страданиям, путем уважения друг друга. Путем уважения труда друг друга. Жить радостно, вот смысл моего бытия, с которым я стремился в современную жизнь. Меня понимали. Меня любили, и любили мы все друг друга. Мы клялись вершить добродетель на Земле. Клялись встретиться там в образе людей для того, чтобы рассказать другим, что жизнь вечна, она лишь меняет свой облик. Мы были счастливы, мы купались в радости излучаемой повсеместно, но однообразно. Хотелось земных ощущений бытия, борьбы. Но память о прошедших страданиях удерживала от воплощений на Земле. Снова смельчаки старожилы «ныряли» и уходили на Землю, увлекая своим примером остальных. Я решился, когда со мной не оставалось никого. И тут появилась она. Молодой совсем дух привязался ко мне. Я долго думал, искал в глубинах памяти, кто он? И нашел. Этот дух жил в теле одной ослепительно прекрасной девушки. Я помню стены древнего города. Она сидит под каменной стеной в страдальческой позе, протягивая ко мне руки. Ее пышные золотистые волосы и лазурные глаза устремлены ко мне. Я в колоне рабов приговоренных законом на вечное страдание у весла римской галеры. Мы безумно любим друг друга. И тогда поклялись быть на века вместе, чтобы не случалось с нами. И вот, спустя множество столетий я узнаю ее. Но мне пора уходить, и я ухожу. Она стремится за мной. И мы договариваемся о встрече и дружбе на Земле. Вновь я вижу прекрасные пейзажи Земли. Витаю у жилищ людей. И наконец, рождение. Здесь было родиться легко, и я родился. Память еще не стерлась. Я твердо решил быть мужчиной, но родился девочкой. Осознав это, я оставляю тело. Дух ее был рядом. Узнав, что я ушел с женского тела, она мгновенно заняла оставленное мной тельце новорожденной. Позже мне рассказывали повивальные бабки, что с новорожденной творилось что-то непонятное. Ребенок вдруг весь посинел и стал судорожно содрогаться. Его быстро накрыли черным платком. Когда дух вселился в тело девочки ребенок успокоился. Я пробыл в состоянии ожидания еще несколько лет, показавшихся мне минутами. Затем родился мальчиком. И родила меня Она. Она стала мне матерью, а я ее сыном. Она стала уважаемым человеком, и я был счастлив, пока мне не исполнилось четыре года. Когда я стал осознавать, как тяжело завоевать расположение людей. Как неузнаваемо изменился облик людей, некогда счастливые порывы моих товарищей. У одного, он родился женщиной, было трое детей. Он стал толстой неопрятной женщиной, стремление к добродетели, у которой, сводилось к еде. Чтобы дети были сыты, да добра было больше чем у соседей. Странный человеческий мир, непонятный мне. Я страдал. Поначалу не осознанно пугали меня вечерние лучи заходящего солнца, затем боязнь темноты пробуждала во мне картины прошлых жизней, являющихся в моих снах. О, как сильны впечатления от этих снов, приходящих в минуты горестных обид, причиняемых людьми, и как я становился от этих снов сильнее духом и уверенней в себе. Это вызывало не лестные реплики со стороны двоюродных братьев, что-то вроде: «Сильно самоуверенный. Пора его проучить!»
Кто-то говорил:
«Это потому, что отца нет и бить его некому!»
Так идет, и по сей день. Нет мне покоя от человеческой черствости и еще хуже от глупости, самодурства и желания быть какому ни будь дураку умнее других, что особенно становиться обидно, когда примитивные поступки выдаются за достижения.
Поневоле рождается вывод, что успех в жизни приходит с властью или известностью. Люди, обладающие властью или известностью, только они, могут вершить добродетель, открывать завесу забвения добродетели, ибо их слушают, им верят. Если бы все помнили прошедшие жизни, на Земле царил бы порядок и покой, а может быть и рабство. А сейчас царит что-то среднее между двумя этими противоречиями, между добром и злом.
Глава 4. Эксперимент
«Я хочу пропеть гимн человеку будущего на страницах этого завещания…», – написал старый хирург на листке пергамента специальным составом, им же приготовленных чернил. Он глубоко задумался. Он решился на эту операцию добровольно. Он будет делать ее сам и, чтобы идея не умерла вместе с ним, он решил донести ее до сознания потомкам, которые будут жить в далеком будущем.
«Я открыл способ существования человека без кишечно-желудочного тракта. Я верю, в исход моего дела и поэтому рискую. Хоть мне еще семьдесят четыре года».
Он вновь задумался, потом снова склонил голову, старательно выводя на бумаге суть метода. Еще долго, почти до самого утра, скрипело перо в маленькой, тускло освещенной настольной лампой комнатке. Еще долго склонялась седая взлохмаченная голова над кипой исписанного пергамента. Но вот усталые глаза оторвались от работы. Ученный думал. Он сидел, сосредоточенно вспоминая, не упустил ли что, и наконец, поставил свою подпись. Потом вложил исписанный пергамент в пакет, запечатал его и на конверте написал обычными чернилами: «Прошу хранить тысячу лет после моей смерти».
Затем кряхтя, по-стариковски, тяжело поднялся из-за письменного стола. Вошел в ослепительно яркую от света электрических ламп лабораторию. За отгороженной стеклом перегородкой хирургическая комната. Профессор разделся, принял дезинфицирующий душ и тяжело ступая, открыл прозрачную дверь…
Профессор не мог передать все, что чувствовал в эти минуты операции, проводимой самим себе, и только обращаясь к своим мыслям, говорил им:
– Страх сковал все мое существо. Он проникал в каждую клеточку моего старого тела, и, казалось, нет, да и не было спасения от ощущения близкой гибели. Я стар, мне семьдесят четыре года, но умереть не хочется. Сейчас я лежу на операционном столе в моей лаборатории. Опыт, к которому я готовился с группой моих коллег, таких же врачей, как и я, будет осуществляться на мне.
Чувство неудобства не проходило, хотя я лежал на операционном столе в очень удобной позе на мягком матраце, облегчающий каждый выступ тела. Но это уже не воспринималось. Вот как будто невидимая прозрачная пелена отгородила меня ото всех. Коллеги были здесь. Их внимательные глаза сосредоточенно наблюдали за мной. Дыхание прекратилось. Я судорожно хватал воздух ртом, но все напрасно. Невидимая сила отсекла живительный кислород. Неописуемый ужас смерти охватил своими стальными клещами все мое естество. Мне хотелось кричать на весь мир, на всю вселенную, но я не мог пошевелить, ни одним мускулом, я был бессилен. Тело забилось в агонии. Мучительный страх покинул меня, все вдруг отодвинулось на задний план и стало безразличным. Я еще был в сознании, но взгляд уже тускнел, вдруг представилась вся моя жизнь. Она промелькнула в мозгу с невероятной быстротой, до мельчайших подробностей и предстала такой безразличной и не нужной. К чему это все, чтобы бесследно исчезнуть вместе с моим прахом с этими последними мыслями все померкло, погружаясь в покой, мрак…
Мрак превратился в какой-то легкий живительный эфир. Абсолютный покой царил тут. Знакомое чувство неудобства далеким эхом нарастало, заставляло вертеться, менять неудобные позы. Но с каждым новым положением становилось все неприятнее. Эфир сжимался, он давил со всех сторон, заставляя искать и искать удобное положение, но все напрасно, страх вкрадчиво и медленно становился союзником сжатого эфира. Внезапно появилось чувство нехватки живительного притока. От этого положение неудобства усиливалось разлилось и воцарилось на месте живительного. На смену страху и неудобству медленно возвращалось чувство безразличия и покоя, последним движением, угасающей волны чувств удалось схватить глоток пресного безвкусного и такого отвратительного воздуха. Новый вздох влил в угасающие чувства свежести, вернул движение, безразличие отодвинулось. Захотелось двигаться и дышать, дышать безвкусный воздух все больше и больше безостановочно.
– Две тысячи девятьсот пятьдесят граммов. – Сказала врач-акушер, держа перед глазами счастливой матери сына.
Ребенок родился здоровым, розовое его тельце, черные волосики на голове, реснички, растопыренные пальчики и крик: – Уа-а! Уа-а! – все инстинктивно подсказывало матери о рождении здорового нормального ребенка…
Его нашли утром в операционной лаборатории. Он лежал на хирургическом столе, рядом на подставке стоял таз, наполненный окровавленными его внутренностями.
Все прочее рассказали газеты. Кричащие заголовки, которых, пестрели на передовице:
«Профессор А… сделал себе харакири!»
«Профессор А… умер»
И многое другое. А на его письменном столе нашли конверт с завещанием.
«Профессор А.… шлет кипу чистой бумаги потомкам! Профессор А… умер глупой смертью»
Но скоро о нем забыли, пошумев один два дня…
Глава 5. Золотой
Отара овец паслась на зеленом лугу, возле скалистого берега горной реки. Пастух Акбар, потомственный чабан, сидел на камне и тянул на свирели бесконечную, как Нил, мелодию. Жалобные звуки свирели плыли над рекой, ударяясь в отвесные скалы на противоположном берегу. Широкие плечи чабана, укутанные в белую арабскую тогу, покачивались в такт мелодии, словно у заклинателя змей. Черная курчавая борода, прямой арабский нос, да глаза, как два раскаленных угля, дополняли это сходство.