Выживший. Чистилище
Шрифт:
– Молчать! Я тебе, гнида, слова не давал. Отвечать на конкретные вопросы!.. Итак, вы настаиваете, гражданин Сорокин, что родились в 1980-м году?
Как он ловко с 'вы' на 'ты' переходит и обратно, только что ярился, и тут же снова воплощение спокойствия. Ай да Шляхман!
– Да.
– Громче!
– Да, я родился в 1980-м. Вы меня что, всерьез за шпиона принимаете?
– Рыков, - кивнул Шляхман своему помощнику.
В следующее мгновение мне прилетела такая мощная оплеуха, что, лишь вцепившись пальцами в табурет, я избавил себя от падения на холодный пол. В голове гудело несколько секунд, а затем во мне поднялась волна такой ненависти, что, невзирая на
– Да ты... Ты что, сука! Я же тебя, гнида, на месте расстреляю!
– Расстреливай, - выдохнул я.
– Да только и до тебя очередь дойдет, как до многих твоих подельников. А на том свете я уж тебя достану, не сомневайся.
– Петров! Петров, мать твою!
Металлическая дверь распахнулась, и в проеме возник второй амбал, также вооруженный револьвером.
– Одень на него 'браслеты'!
Я молча протянул руки вперед. Сопротивляться против двух вооруженных людей было бессмысленно. Вернее, уже трех - Рыков понемногу приходил в себя после моего нокаута, шаря непослушными пальцами по кобуре.
– Руки назад, - рявкнул Петров.
Ладно, хрен с тобой, золотая рыбка. Завел руки за спину, на запястьях тут же защелкнулись наручники. К этому времени Шляхман малость успокоился. Вернув пистолет на место, и заложив большие пальцы рук за ремень, он остановился напротив, буравя меня своими бесцветными глазенками.
– А наш цветочек-то оказался с шипами, - задумчиво протянул он, покачиваясь с пятки на носок и обратно.
– Кто же ты такой, Ефим Сорокин? Что не наш человек - понятно. Наш человек не будет ходить в иностранной одежде, да еще и с иностранным парашютом в цветах царского флага. И по-нашему как ловко шпарит. Где ж это тебя языку-то так хорошо обучили?
– А я думаю, товарищ Шляхман, он из этих... из бывших, - подал голос Петров.
– Верно мыслишь, Петров. Судя по возрасту, вполне мог быть каким-нибудь кадетом, воевать на стороне белых, а потом сбежать во Францию от справедливого наказания. Ну а затем его завербовали и забросили на бывшую родину... Так на чью разведку работаем, гражданин Сорокин?
Я хранил гордое молчание. Ну а что толку доказывать, я свою версию уже озвучил. Не хочешь верить - дело твое.
Короткий тычок в солнечное сплетение - и я ловлю ртом воздух.
– Так и будем упорствовать?
Ну а дальше по отработанной схеме... Что ж не покуражиться над беспомощным человеком? Когда тело уже ломало от боли, меня усадили на табурет и предложили снова покаяться, признавшись в подготовке покушения на товарища Сталина. Подняв глаза на Шляхмана, я плюнул ему в лицо:
– Да пошел ты!
Тут же на меня вновь обрушился град ударов, и на этот раз после крепкой плюхи по затылку носком сапога я все же отключился. Очнулся на полу от вылитого мне на голову ведра ледяной воды. Все та же комната, все те же лица. И очередной приступ сдерживаемой тошноты. Похоже на легкое сотрясение мозга.
– Гляди-ка, какой упорный, - разминая пальцы, удивлялся Шляхман.
– Ну, у меня и не такие кололись. Сегодня мне некогда с тобой возиться, гнида, а завтра мы продолжим.
– Куда его, в 'нутрянку'?
– Слишком много чести, чтобы во внутреннюю тюрьму сажать. Пусть в 'Бутырке' обживается, с уголовниками и прочей политической швалью. А завтра я приеду на допрос, и ты все у меня подпишешь, сучонок!
Снова 'воронок', дорога до Бутырской тюрьмы словно в тумане. Стемнело уже окончательно, на Лубянке я провел порядка двух
– Это что?
– ткнул надзиратель в образок на моей шее.
– Это мое распятие, Георгий Победоносец.
– Верующий?
– второй раз за день услышал я этот вопрос.
– Умеренно.
– Серебро?
– Подделка, - сказал я, направляемый внутренним чутьем.
– Все равно придется снять, раз уж даже шнурки положено сдавать.
Ну не драться же с ними! Один хрен изымут, только еще и синяков наставят. А оно мне надо?
– Только не потеряйте, - предупредил я, снимая Георгия.
– Не боись, он больше тебе, может, и не пригодится, - оптимистично хмыкнул надзиратель.
Затем с меня сняли отпечатки пальцев, сфотографировали фас и профиль, а врач провел поверхностное освидетельствование, составив на меня медицинскую карту.
После чего мне вручили изжеванный матрас с подушкой и тощим одеялом, кусок хозяйственного мыла, алюминиевые тарелку, ложку и кружку, сменившими уже Бог знает какого по счету владельца, и препроводили в камеру, скудно освещаемую забранной в сетку лампочкой. Вытянутое помещение, заканчивавшееся зарешеченным оконцем, было рассчитано от силы на 25 подследственных, здесь же толпилось, пожалуй, больше полусотни бедолаг. Они тут в пересменку что ли спят? Кто лежит прямо на полу, кто сидит, кто просто стоит... Небольшой свободный пятачок только возле параши, занавешенной какой-то тряпкой, рядом ржавый умывальник, из такого же ржавого крана капает вода. Черт, еще и вонь! Пахло немытым телом и, как мне показалось, смертью. Не смрадом разложения, а предчувствием близкого финала, который вроде бы и запаха не имеет, но именно так же пахло в том сарае, куда меня, раненого, затащили чехи. Хотел я тогда, чтобы в плен не попасть, последнюю пулю оставить себе, но так уж удачно появилась передо мной оскаленная рожа какого-то ближневосточного наемника, что я не без удовольствия нажал на спусковой крючок поставленного на одиночные АКМ. И с не меньшим удовольствием наблюдал, как на лбу бандита появляется красное пятно, а затылок взрывается красными брызгами, перемешанными с кусками черепа, волосами и мозговым веществом. Затем достал нож и собрался дорого продать свою жизнь, но пуля в плечо нарушила мои планы. Кость, к счастью, не задело, рана оказалась по большому счету пустяковой, но меня повязали и отконвоировали в этот аул, в сарай, где держали пленных срочников.
Вот тогда, оказавшись вместе с такими же бедолагами, я сразу почувствовал запах смерти. Люди знали, что их ждет. Периодически одного из них выводили во двор и перерезали глотку, снимая все на видеокамеру. После чего отделяли голову от туловища, держали за волосы перед объективом видеокамеры, и говорили, что так будет с каждым, кто пришел на их землю с оружием. А останки сами же пленные и закапывали. Обычно брали двоих, вручали им лопаты и под конвоем отводили в ближайший лесок, хотя это скорее можно было назвать зарослями.
От срочников я узнал, что их сдал чеченам их же командир, полковник Ивановский. Приказал по рации защищавшим блок-пост парням сдать оружие, мол, он договорился с чеченским командиром, что их не тронут, если они позволят пройти отряду боевиков. Не тронули... Только в плен взяли и теперь вырезают, как баранов, поодиночке.
– Лучше бы я весь рожок в них выпустил, да там бы и полег, - с бессильной злобой говорил сержант Рюмин, глядя в одну точку остекленевшим взглядом.
– Не хочу подыхать вот так, с перерезанной глоткой.