Выживший. Первый секретарь Грибоедова
Шрифт:
Соболевский покинул стол, достал из бюро несколько бумаг. Нашел нужное.
– Александр Сергеевич пишет мне из Пскова: «Вот в чем дело. Освобожденный от цензуры, я должен, однако ж, прежде, чем что-нибудь печатать, представить оное выше, хотя бы безделицу. Мне уж (очень мило, очень учтиво) вымыли голову»… Дальше Александр Сергеевич сообщает, что просил вас, Михаил Петрович, сообщать в цензуру, чтобы его произведений нигде не пропускали. И радуется новым для себя обстоятельствам… «Из этого вижу для себя большую пользу: освобождение от альманашников, журнальщиков и прочих щепетильных литературщиков…» –
– Ура! – вскричал Мальцов. Тотчас и пошел вокруг стола, чокаясь и призывая пить до дна. – Ура, господа! Пушкин снова с нами!
– Где бы он ни был, он всегда будет с нами! – сказал серьезный Титов.
Погодин нежданно возмутился:
– До дна! До дна! Мальцов! Вы жаждете видеть меня пьяным? Со мной этого не бывает… Господа! Я покидаю вас. Что же касается «Московского вестника», Рожалин письменно сделал мне ультиматум: «Я, нижеподписавшийся, а это есмь аз, принимая на себя редакцию журнала, обязуюсь: помещать статьи с одобрения главных сотрудников: Шевырева, Титова, Веневитинова, Рожалина, Мальцова и Соболевского. Платить с проданных тысяча двух экземпляров десять тысяч А.С. Пушкину». Откланиваюсь, господа!
Но Мальцов явился из-под земли.
– А на посошок?
– Я тороплюсь!
– Михаил Петрович! Пока вы здесь! – воскликнул Соболевский. – Хотелось бы знать ваше мнение о стихах Грибоедова в «Северной пчеле».
– Вы о «Хищниках на Чегеме»? – спросил Раич. – У вас есть «Северная пчела?»
Соболевский достал альманах из бюро.
– Вы правы, Семен Егорович! Издатель не только напечатал стихотворение, но и дал ему оценку. На мой взгляд, справедливую.
Погодин взял из рук Соболевского альманах, прочитал:
– «Написано во время похода против горцев, в октябре 1825 г. в становище близ Каменного моста на реке Малке. Вид надоблачных гор, гнезда хищнических полудиких племен, возбудил в воображении поэта мысль представить их в природном их характере, пирующих после битвы и грозными песнями прославляющих свои набеги и свои неприступные убежища… По нашему мнению, поныне нет стихотворения, которое бы с такой силой и сжатостью слога, с такими местностями и с такой живостью воображения изображало, так сказать, характер Кавказа с нравами его жителей, как сие бесценное произведение. Фаддей Булгарин».
Нечаев нежданно прочитал наизусть:
– Наши – камни, наши – кручи!Русь! Зачем воюешь тыВековые высоты?Досягнешь ли? – Вон, над тучей –Двувершинный и могучийРежется из облаковНад главой твоих полков.– Это не «Горе от ума», но замечательно уже то, – сказал Раич, – что написано с точки зрения чеченцев, кабардинцев и всего кавказского множества… Где он сегодня, наш Чацкий, не терпящий в литературе одного – бездарной тупоголовости.
– Меня еще в сентябре Одоевский спрашивал в письме: «Где и что Грибоедов?» – вспомнил Соболевский.
– Генерал Давыдов смог приехать
– В Тифлисе наш Александр Сергеевич, где же еще! – решил Мальцов и дотронулся бокалом до бокала Погодина. – На посошок.
– На посошок! – подхватил Веневитинов, загораживая путь к отступлению.
Михаил Петрович осушил бокал, поклонился застолью и, ступая четко, точно, прошел в переднюю.
В дневнике профессор Погодин оставил в тот день такую запись: «Скотина Мальцов и оскотинившийся в ту минуту Веневитинов пристали с ножом к горлу: пей! И я насилу уехал от них».
Когда оба начальника любимые
Сермяга чиновничьей жизни начиналась с поданного слугою яйца всмятку и чашечки кофе.
Война с Персией для Грибоедова была «несчастной, медленной и безотвязной».
Ермолов и Паскевич на зиму вернулись в Тифлис. Война отложена до весны, осада Тебриза не состоялась.
Паскевич за провал боевых действий винил Ермолова: продовольствие для ведения войны отсутствует, у солдал нет теплой одежды, не обеспечены зимними квартирами. Политика Ермолова никуда не годная. Паскевич обратился к начальнику Главного штаба Дибичу о переводе с Кавказа, ибо служить с Ермоловым невозможно.
Неурядица в личных отношениях высших начальников Кавказского корпуса превращала работу дипломатов в неразрешимую проблему. Петербург соперничеством Паскевича и Ермолова был весьма озабочен. Иван Дмитриевич Талызин, капитан, адъютант Ермолова, прибывший по какой-то надобности в столицу, получил приглашение на доверительную беседу к управляющему III отделением фон Фоку, а вот сведения, добытые в этой беседе, обобщал генерал-фельдмаршал Дибич.
Дибича очень даже занимала приязнь Ермолова к Грибоедову. Талызин сообщил: «Более всех Ермолов любит Грибоедова за его необыкновенный ум, фантастическую честность, разнообразность познаний и любезность в обращении». Не утаил Талызин от высокого начальства и о доверительном признании Грибоедова. Надворный советник говорил адъютанту Ермолова: «Сердар Ермул – так зовут азиаты хозяина Кавказа – упрям как камень. Ему невозможно вложить какую-нибудь идею». В свидетельстве о невозможности увлечь Ермолова идеей была скрытная защита автора «Горя от ума» от подозрительного недоверия императора.
Главным в жизни надворного советника Грибоедова стала помощь попавшим в немилость друзьям и друзьям друзей.
Имел беседу с капитаном Бельфором, который осуществлял надзор в сорок третьем егерском полку за разжалованным в солдаты поручиком лейб-гвардии Финляндского полка Александром Добринским.
Пришлось Грибоедову просить Ермолова за подпоручика Николая Шереметева – состоял членом Северного общества, служил в Преображенском полку. Встречался с князем Иваном Дмитриевичем Щербатовым, соучеником Грибоедова по университету. Щербатов разжалован из капитанов Семеновского полка и прислан на Кавказ рядовым. Князь писал своей родне в Россию: «Когда погибаешь от жажды, находишь, чего попить. Так и я нашел, чего почитать. Грибоедов здесь. Я возобновил с ним знакомство, и он снабдил меня книгами».