Вызов врача
Шрифт:
Если мать сказала правду и с утра она ничего не ела, сейчас лучше всех лекарств ей поможет обед. Пища — отличное средство при невротических состояниях. Когда работает желудок, психика отдыхает. У Ирины была одна больная с тяжелыми головными болями, круглосуточно сидела на таблетках. Ирина рассказала ей, что хроники, мучающиеся мигренеподобными болями, обычно сами подбирают средство облегчения. Одним помогает горячий душ на затылок, другим массаж лица кусочком льда, третьим горчичник, четвертым сытный обед. Та женщина оказалась из четвертых — у нее приступ не начинался, если желудок
Ирина напомнила себе о том случае, чтобы мысленно утвердиться: помогаю Степановой как врач, а не как заботливая родственница.
На кухне Ирина поставила чайник на огонь, сделала несколько бутербродов. На столе лежала стопка купюр — плата за угощение. После секундного колебания Ирина затолкала деньги в карман брюк.
6
Мария Петровна умылась и причесала волосы. Ирин носовой платочек спрятала за пазуху, в лифчик.
«Будет спрашивать, скажу, не знаю, куда делся. Все равно воровкой прослыла. Одной кражей больше, одной меньше», — думала Мария Петровна.
Ирина о платке не вспомнила, но про документ не забыла.
— Паспорт!
Мария Петровна отдала.
— Садись и ешь! — приказала Ирина, наливая чай в чашку.
— Не голодна.
— Честно: завтракала, обедала?
— Просто не хочу сейчас…
— Через не хочу! Или я уйду! Две чашки чая, четыре бутерброда — пока их не съешь, никаких разговоров!
Мария Петровна покорно взяла бутерброд и откусила. Ирина пресекала все попытки к общению, пока мать не закончила с трапезой. И только тогда спросила:
— Когда к тебе придет домработница?
— Какая к лешему домработница? Откуда у меня на нее деньги? Последние пять лет живу на то, что продаю монеты из коллекции мужа, пенсия только в следующем году.
— Но ты же приняла меня за домработницу с лицом без высшего образования.
— Это… так. От стеснения. Ты совершенно не похожа на того лопоухого завхоза.
— Самое главное, что я на тебя не похожа.
— Ты похожа на бабушку. Ты очень красивая. Я родила бабушке ее двойника. То-то счастлива была.
— У вас с бабушкой много общего. Конкретно — умение принимать тяжелые решения. Ты в магазине хамоватой продавщице в глаз можешь дать, а бабушка разбирательствами могла сна лишить. Ты головы рубишь сплеча, а она медленно отрезала. И все — по справедливости, по вашей справедливости, по собственной морали. Вы, конечно, личности. Раскольниковы в юбке или наполеоны. Все остальные — букашки, твари дрожащие.
— Ты не любила бабушку? — встрепенулась Мария Петровна.
— Очень любила, не надейся. Но я всегда отдаю себе отчет и вижу, что тот или иной человек собой представляет.
— Но тогда… тогда ее… ее ты можешь простить за то, что она сделала со мной, с моей семьей, с моей жизнью, с тобой, в конце концов? Едрена вошь!
— Простить? И не подумаю. Переоценки ценностей хочешь? Не получится. Переоценка — то же предательство. Не смей меня на него подбивать! Меня бабушка любила самозабвенно.
— А отец?
— Папа? Он чудный, абсолютно порядочный и достойный человек. Сие означает, что он органически не способен на подлость, не может сознательно и в добром здравии нанести кому-то удар. Поэтому твоим рассказам я не верю. Бабушка — другое дело. А папа подло поступить с тобой не мог. Ты или врешь, или придумала оправдания, потом сама им поверила. Эту тему мы уже обсуждали.
— Не вру. Он ведь тоже страдал. И свои страдания воспринимал как искупление и оправдание. Логика у таких людей проста: мне плохо, значит, я не могу быть неправым. Лью слезы — значит, я хороший. Слабые личности безошибочно определяют, где им будет лучше. Сильный человек мечется, ошибается, зубы в крошку, а эти нюхом чуют, где перинки подстелены. Твоему отцу лучше было с мамой, чем со мной. Я этого понять не могла и бесилась. Он нежный, мягкий, нерешительный, ему уютнее с мамой, которая брала на себя ответственность за каждый его шаг и чих. Я же требовала от него — хватит болтать, давай дело делать. И он выбор сделал, не в мою пользу. Он себе не признавался, это в подкорке сидело, в подсознании. Себя мучил, меня истерзал, утопал в словах — правильных, высоких и… ничего не значащих. Пойми, я не хочу опорочить отца перед тобой…
— И не выйдет! Ты хочешь, чтобы я что-то поняла, узнала, переосмыслила. А я не хочу. Нет у меня мотива разбираться в перипетиях твоей жизни — она мне неинтересна. Твои переживания не вызывают у меня сочувствия и сострадания. Возможно, это звучит жестоко, но это правда. Еще раз повторяю: я не собиралась с тобой знакомиться, оказалась в твоей квартире только потому, что никого из врачей уже не могла уговорить заменить меня. Если бы я не пришла, ты устроила бы скандал, у меня возникли бы неприятности на работе. Но в какой-то момент, наблюдая твое бахвальство и паясничанье, я вдруг поняла, что таиться, скрывать от тебя правду унизительно. Не хочу держать фигу в кармане, лучше ее…
— Ткнуть мне в нос.
— Верно.
— Это не фига! Сегодня произошло… Сегодня, может быть, самый счастливый день в моей жизни.
— Пожалуйста, без патетики.
— Сама ее ненавижу. Но в такую минуту без патетики не получится. Ирочка! А разве то, что мы встретились, не мотив?
— Отнюдь.
Зазвонил телефон, Мария Петровна ответила:
— Здравствуйте! Да, можно. Это тебя.
— Саша? — взяла трубку Ирина. — Ну что? Отек? Печально. Спасибо, я твоя должница. Передам. Ты тоже своим кланяйся. Обязательно. Пока!
Мария Петровна взяла из рук дочери трубку, положила на рычаг. Снова повернувшись к Ирине, увидела, что та сияет.
— Ура! Знай наших! — потирала руки Ира. — Пневмония! Двусторонняя! Я была права!
— Видишь, девочка, какая ты умница! — широко улыбнулась Мария Петровна. — Человека спасла!
— Вот это вряд ли, — покачала головой Ира. — Он умирает. Тяжелый отек, вряд ли до утра протянет.
Улыбка сползла с лица Марии Петровны.
— Чему тогда радуешься? Своему диагнозу радуешься?