Вызов Запада и ответ России
Шрифт:
В идейной жизни России последних десятилетий XIX века сложилась довольно странная ситуация, когда поздние почвенники, в лице Победоносцева, Леонтьева, Данилевского, Игнатьева, оказались сторонниками общественного и политического статус кво, признавая лишь ограниченное реформирование. По крайней мере, бездумное копирование Запада представлялось им ошибочной политикой.
Народничество, в своих идеалах выступающее как ультразападничество, было на самом деле, как определяет Г.П. Федотов, «русской религиозной сектой. Да, это уже не борьба за дело Петрово… Аввакум против Петра, воскреснув, расшатывает его Империю. Каким тонким оказался покров европейской культуры на русском теле». Особое положение в этом общественном всплеске заняли Толстой и Достоевский. «По-разному, но с одинаковой силой они отрицали западнический идеал интеллигенции на древней, допетровской почве». На русской арене им противостояли прогрессисты-западники, призывавшие отречься от обскурантизма и полностью ориентироваться на западный образец. Спектр поздних западников
Своей жесткой позицией легальные марксисты обострили спор, на Запад ли, к западному ли капитализму идет Россия или сохраняет исконную приверженность общине и коллективизму (как утверждали народники и социал-революционеры). В журналах «Новое слово» (1894–1897 гг.), «Начало» (1899 г.), «Жизнь» (1897–1901 гг.), «Заря» (1900–1901 гг.), «Современное обозрение» (1901 г.), «Освобождение» (1902 г.) российский читатель вовлекался в спор по главному вопросу истории своей страны — об отношении к Западу.
Самонадеянность можно отнести к прискорбным чертам российского менталитета, чрезвычайно трудно изживаемым. Ощущение принадлежности к Западу, который уже полтысячи лет непобедим на мировой арене, в начале двадцатого века не вызывало реалистических сомнений ни у царя, ни у министров, ни у генерального штаба русской армии. Вскормленные славой побед над турками, министры и генералы с большой легкостью забыли о крымской катастрофе и уж никак не видели ровню себе в удивительном островном государстве, бросившем вызов России на Тихом океане. Верящие в свою миссию хозяев Дальнего Востока, творцы русской политики не удосужились проанализировать опыт активного освоения западной науки и технологии — путь Японии после революции Мэйдзи, не оценили должным образом эффективность японцев в ходе их побед над Китаем (1895). (Ради исторической корректности признаем, что недооценку Японии допустил и весь западный мир, гораздо более рациональный и ответственный — но ведь Запад еще не собирался тогда на битву с Японией, как с будущим лидером незападного мира). Легкость завоевания феодальной Средней Азии, немощь Китая сыграли с русским государственным аппаратом злую шутку, потрафили пресловутому национальному «авось».
Фактом является, что к трагическому и жесткому делу войны Россия пришла с той легкостью, которую проявлял Запад в своих отношениях с азиатским, африканским и латиноамериканским миром на протяжении многих столетий в ходе беспроигрышных кампаний. Ее правящий класс в начале ХХ века практически перестал спорить о принадлежности страны к Западу. Указание на социокультурные особенности России в сопоставлении с Западом, стало восприниматься элитой страны едва ли не как проявление расизма: это, мол, равно утверждению этнической неспособности славян к прогрессу. Возможно, делу искажения реального соотношения сил послужило восприятие России не-Западом интегральной частью западного мира. Если для немца и даже поляка Россия была очевидным не-Западом, то для перса, монгола и китайца она была очевидным Западом. И русские генералы (как же, победители Наполеона) сами поверили в свою западную элитарность, способность к скоростной рекогносцировке, реалистическому планированию, быстрой мобилизации сил. Поражение России в войне с Японией, по словам П.Б. Струве, «пробило самые тупые головы и окаменелые сердца» — отставание России от Запада стало очевидным. В конечном счете, только дипломатия России, в лице неподражаемого Витте, оказалась на высоте западных стандартов. Он с западной эффективностью провел мирные переговоры в Портсмуте и это в значительной мере спасло Россию от судьбы тихоокеанского отверженного.
Попытка насильственной переделки российского своеобразного менталитета, обычаев и традиций затормозилась жестко сопротивляющимся «материалом», не склонным к изменениям обычаев, которые (словами А.С. Пушкина) есть закон народов. Даже после двухсотлетних усилий Петра и его идейных наследников реформы не проросли в толщу огромного крестьянского народа и не изменили его нравов. Изменить эти нравы указами не удалось. Изменить же их силой на всем пространстве гигантской страны было непосильной задачей для любого репрессивного аппарата.
Перед своей гибелью романовская Россия сделала мощный бросок вдогонку Западу. Третий период романовского сближения с Западом приходится на время, начавшееся визитом французской эскадры в Кронштадт в 1892 г., на годы формирования Антанты — первого полномасштабного военного союза России с Западом.
Место России в Европе подкреплялось демографическими показателями. В середине семнадцатого века четырнадцатимиллионное население России составляло лишь половину совокупного населения Франции и Англии (27 миллионов человек). К 1800 году соотношение выровнялось в пользу России (36 миллионов российских подданных против 39 миллионов
Разумеется, Россия очень отличалась от Запада по композиции своего населения. Прежде всего, она была более обширной страной. Если во Франции на одну квадратную милю территорий приходилось 200 человек, в Англии — 600 человек, то в России — 60 человек. Во Франции городское население составляло половину всей нации, в Англии — 70 процентов. В России из 150 миллионов населения (ценз 1912 года) в городах жили 16 миллионов человек. Два с половиной миллиона промышленных рабочих были безусловным меньшинством в своей преимущественно сельскохозяйственной стране. Несколько сот больших заводов и несколько тысяч промышленных предприятий были островом среди моря двенадцати миллионов крестьянских домов.
Особо нужно сказать о гордости России — ее интеллигенции. Ее жизнь и деятельность несла в себе отчетливые черты трагизма. Ее таланты в конечном счете признал весь мир, но этот внешний мир едва ли ощутил бесконечный внутренний конфликт, который всегда составлял суть ее бытия. Чего в ней никогда не было, так это самодовольства. И иначе не могло быть, поскольку ей постоянно сопутствовали конфликты с правительством (как с жесткой, почти внешней по отношению к своему народу силой), с западным влиянием (как безжалостно корежащим русскую душу), с невообразимыми тяготами жизни (воспринимаемыми почти фаталистически), с тем, что интеллигенция называла мещанством. Отстаивая многие западные идеи, русская интеллигенция осуществляла своего рода жертвенный подвиг. Географические размеры России, численность ее населения, постоянно увеличиваемый экономический потенциал и военная мощь гарантировали ей место великой мировой державы. Уже на Берлинском конгрессе (в 1878 г.) понадобилось объединиться практически всему миру, чтобы ограничить растущее влияние рвущегося вперед гиганта. Но фундамент могущества России не приобрел необходимой прочности. Россия проходила зону бурь, пояс опасной социальной смены ценностей, преобразование патриархального общества сразу в индустриальное. То был чреватый потрясениями переход от традиционного общества к индустриальному. Абсорбция новых идей и институтов часто означала перелом судеб, связей между людьми, потерю многих традиционных ценностей и не могла не быть болезненной.
Восточные славяне всегда вызывали интерес Запада, интерес, смешанный часто со страхом, а иногда с презрением. Огромность этого мира захватывала воображение. Даже наиболее симпатизирующие России мыслители Запада в первую очередь обращали внимание на противоречивость характера народа, населявшего огромный мир между Бугом и Карпатами с одной стороны, и Тихим океаном с другой. У России на Западе были и недоброжелатели и поклонники. Но все они сходились в констатации особенности и противоречивости этого мира. Вот как определяет нацию и страну Т. фон Лауэ: «Восточные славяне, обычно называемые русскими, являлись широко разбросанным крестьянским народом, с особыми чертами, не имеющими аналогов на Западе. Большинство из них были крепостными до 60-х годов; беспокойные, всегда стремящиеся избежать налагаемого на них бремени; покорные: способные выдержать долгие страдания, пассивные, и все же во все времена восстающие в безжалостной ярости; всегда побеждаемые и все же никогда не оставляющие надежду на освобождение; неопытные в современных действиях, неспособные конструктивно воздействовать на что-либо за пределами хижин или деревень, наученные малой ценой жизни не идти на риск; неграмотные, преисполненные предрассудков, пребывающие в покорности, как учит православная церковь и вожди сект; враждебные по отношению к пришельцам, хитрые и исполненные внутренних сил, требуемых их тяжелой жизнью, способные на огромное героическое терпение; нечувствительные, обращающиеся к насилию и все же великодушные и жертвенные; обычно не имеющие выхода для своих талантов — «темные люди», непредсказуемые, третируемые с презрением меньшинством более привилегированных русских». Русской судьбой, пишет Лауэ, стало «производить замечательно властные, излишне темпераментные личности — плохо подходящие, к сожалению, к равноправию голосов доброго гражданства». В один голос указывают западные обозреватели на то, что в России, в отличие от Запада, никогда не было мощного, влиятельного, независимого среднего класса.
С началом строительства в 1891 году Транссибирской магистрали начинается четвертьвековой подъем русской промышленности. Витте строит могучую сеть железных дорог, вокруг Баку создается самый крупный в мире нефтяной комплекс, в Восточной Украине встает угледобывающий гигант Донбасс. Темпы экономического роста России в этот период действительно впечатляют. После своего рода паузы между Павлом Первым и Александром Вторым технический гений восточных славян, обогащенный немецким, французским, бельгийским опытом, начинает проявлять себя. Это приближение по экономическим показателям порождает последнюю в царской России волну убежденных и софистичных западников в традиции Грановского и Герцена. Эту волну представляют такие убежденные сторонники восприятия западного опыта, как профессор истории П. Милюков, развивший идеи либерального западничества в сфере политической эволюции России.