Вызывной канал
Шрифт:
Долго нас, дураков, учить надо, чтобы такая ясность мысли возникла. Так что за науку Джону — спасибо. Как от битого под Нарвой Петра — Карле Двенадцатому. По полному курсу всего за девять месяцев обучил.
В общем, задним умом — все мы грамотны. А вот средним, хотя бы…
Одним словом, выгрузились мы, провернули свой русский бизнес: рыбу подешёвке пихнули, чтоб на эти деньги мясо втридорога потом купить.
С топливом — та же история. На тонну надули механики Джона, когда он нашим топливом два своих сейнерка бункеровал.
Все собой довольны. Джон полста штук заработал, мы по пятьдесят долларов в карман положили.
Ещё и скандал получился. Рефик с Драконом, как самые хитронарезанные — впотай, три мешка зубана совсем уж налево, мимо нас, которые с обычной резьбой, из порта выносили, да не вынесли. Повязали их на проходной.
Джон и об улыбочке своей резиновой забыл: подрывают его монополию. Он-де всё сомневался, откуда у конкурента всё время рыба — на треть его рыбы дешевле. А теперь всё ему ясно.
А тут ещё пошла нас малярия косить одного за другим. Мерзкая болезнь, доложу вам. Даже ради больничного листа не пробуйте. А нам не до больничных: ни слова в контракте о медицине нет, оказывается. В случае полной потери кормильцев обещано семьям выплатить в рублях. Но до полной потери доводить дело нам что-то не очень хотелось. К тому ж, путешественник этот, ВЛКСМом оплаченный, зарплату нам платить — тоже клялся, прежде чем дыру эту на карте Африки нами заткнуть.
Другой путешественник, МИДом оплаченный, как от чумных от нас шарахается, всё с Москвой консультируется. Консул же.
А Москва к нам уже никакого отношения не имеет. Да и делов в МИДе — невпроворот: русскоязычное население Прибалтики от ущемления в правах спасают. Не до малярии. Это — в Минздрав.
Загнулись бы мы с Вальком, наверное, пока Москва его консультировала, да управа от нас по радио отмахивалась: первыми нас прихватило. Хорошо, что у них доктора — высокооплачиваемые, и на дорогой кабак с варьете им хватает.
Это пусть остальным нашим, как убеждённым атеистам, стыдно будет: их какой-то христианский госпиталь пользовал, католический к тому ж. А я гордо заявляю: тем, что живу ещё на этом свете, и баланду с вами сейчас травлю, обязан я проститутке Ленке, трижды вами, блядями, охаянной: за то что Родине нашей припадочной, Союзу вашему нерушимому, изменила; за то, что честной шлюхой, а не подстилкой проходимца комсомольского стать решила; и за то, что "чурок черномазых", а не вас, арийцев ёбанных, обслуживать ей пришлось, СПИДу ворота в Третий Рим ваш между ног своих открывать.
Что-то опять сорвался я, похоже. Вы то тут при чём?
Очухался я. То ли уже в раю, то ли ещё в аду — не пойму. Ударная доза квиноформа. Перпендикулярное пространство изучаю. Двоится все в глазах. И чтобы рукой до носа достать, четыре часа, — полную вахту, — тянуться приходится.
Вроде как чёрт чумазый надо мной склонился. Но — в белой хламиде, у топок шуровать не практично. Улыбается, чертяка, зубы белые.
Госпиталь все-го лишь, оказывается.
Прибежала сестричка, тоже чумазенькая, стала меня в курс дела вводить. Эту кнопку нажать — спинка кровати поднимется. Эту — дежурную сестру вызовешь. Это — телевизор. Это — свет приглушить. Это — кондиционер настроить.
Тяжкое это дело, оказывается. В кнопках запутаться можно. Особенно с кондишкой: вечно то стужа лютая, то пекло в палате.
Что предпочитаете на обед? Меню под нос суют. Да неси уже, чего есть. Приносят. Чего только нет! А я возьми и ляпни: а бургундское? Не до жрачки мне. А она смутилась, сейчас, не беспокойтесь, с лечащим врачом проконсультируюсь, можно ли вам. И убежала.
А что они, черти чумазые, делают, если бургундского на складе не оказывается? Представил я, как они самолёт из-за меня в Бургундию снаряжают, и стало мне дико неудобно. Только вернулась сестричка, я ей, с порога прямо:
— Да пошутил я, мисс. Верните самолёт назад.
Когда смотрю, а это и не сестричка никакая. Ленка.
— Ну, раз шутишь, значит на поправку пошёл.
А я зубоскалить и на собственных похоронах не прочь. Никакой это не показатель.
— Ну, как тебе хахаль мой? — спрашивает. Иначе немного, правда, выразилась.
— Так вот этот вот чёрт чумазый?.. Где ты геракела такого подцепила? А, извиняюсь, под халатом у него как? Поболее, чем у белых мужиков?
Но Ленку смутишь разве?
Тут же простыню откидывает, а я в одной сорочке лежал, смотрит серьёзно:
— Так не годится. Нужно в возбуждённом состоянии сравнивать.
И уже готова под сорочку мне рукой залезть. А у меня сил нет даже на то, чтобы щелбаном её отогнать, а не то чтоб…
— Да, — говорит Ленка.
— Пациент скорее мёртв, чем жив. Какое тут бургундское?
— Ладно, мне ещё к Вальку надо.
— Так и он здесь? Почему тогда в разных камерах?
— Представляешь, ни одной двухместной палаты на весь госпиталь.
— Врёшь, наверное. Ты ещё скажи — в коридоре ни одной койки не стоит на проходе в мертвецкую.
Тут и сестричка вернулась. А я на неё уже и смотрю по-новому, даром что в дренаже весь. Вернула мне Ленка вкус к жизни, оказывается. Вы ж мои кучеряшки в кружевной наколочке! Подожди, думаю, шоколадочка.
Но только я настолько поправился, что стал при процедурах её за попку пощипывать, так меня и выписали. Раз к персоналу уже приставать начал, значит точно — жив.
Вот когда мы Никитича с его запасливостью оценили: хоть каша, да наша. Пока тушёнка ещё была — так вообще терпимо.
— Ну что, Барабан, стоило фреон по трубам гонять? — у рефика спрашиваем.
А он — первый любитель пожрать был, десять пудов живого весу в нём, даже спать на нижней койке под ним мне страшно поначалу было. Чуть шторм — скрипит койка, гнётся под барабанщиком, как удилище бамбуковое.
Любитель, и — гурман. Шашлычки на мангале изобразить, рыбки в коптильне закоптить, строганины заделать — фреоном дышать ему не давай, а от камбуза не отлучай.