Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро
Шрифт:
— Приятно слышать. Наверно.
— Да-да, ты личность! И зовут ее Норма Джин.
— О…
— Она чудесная, — продолжала мисс Уинтерс, — но она может быть только собой. Вот и все… что я хотела сказать.
Полагаю, они обе тогда напились. В следующий миг моя хозяйка сделала очень странную вещь. Она сказала:
— Чтобы обрести себя как личность, я прежде всего должна доказать себе, что я актриса.
— Но ты уже личность, милая! Даже слишком. Ты всегда будешь звездой и всегда будешь работать. Мы подруги, и я говорю это для твоего же блага. Ты не играешь — ты живешь. И должна гордиться, что в тебе гораздо больше жизни, чем в них.
— В ком?
— Ну, в этих… — Она помолчала. — Гарбо. Марлон. Они же пустые. В них ничего нет. Ничегошеньки.
Мэрилин доела суп и подумала о мистере Страсберге, который мог поговорить о комедии, но редко смеялся. Весь вечер он просидел за столиком, подобно какой-нибудь древней кошке Колетт: обхватив рукой подбородок и мощным мурлыканьем раздувая маленькие холодные ноздри.
На улице было темно. Мы закутались в пальто Мэрилин; улица горела размытым голубым неоном. Когда появился Чарли, Мэрилин плакала. С того вечера в «Копакабане» она видела его несколько раз, но всегда мимоходом: то махнет ему рукой из лимузина, то пошлет воздушный поцелуй из окна какого-нибудь ресторанчика. Однако сегодня он стоял у входа в студию и подошел узнать, что с ней.
— Привет, Чарли, — сказала Мэрилин, радуясь встрече. У нее болела голова; она чувствовала себя не в своей тарелке, даже плакала как-то неуверенно.
— Позволь тебе помочь, Мэрилин. Хочешь, поймаю такси?
— Будь так любезен, Чарли.
Он убежал, а через несколько минут прямо перед ее «Феррагамо» остановился желтый автомобиль. Чарли вышел из-за машины — на лице у него плескался свет уличных фонарей.
— Сегодня долго занимались, а? С тобой точно все в порядке? Ничего не нужно?
Она коснулась его подбородка.
— Ты чудо, Чарли.
— Как насчет Стейтен-Айленд? — спросил он. — Мы на премьере говорили, помнишь? Я предложил тебе прогуляться по Стейтен-Айленд. Можем поесть хот-догов.
— Бог мой, — проговорила Мэрилин. — Туда ведь на пароме добираться.
— Ну да. Так что?
— С удовольствием, Чарли.
— Понедельник устроит?
— Да. В понедельник едем туда.
Глава девятая
Кеннет, хозяин салона красоты на Пятьдесят четвертой улице, терпеть не мог собак. Не то чтобы я очень переживал по этому поводу: Кеннет был болваном с большими холеными усами и мозгами как ореховый пирог — липкими и плотными. Стоя у кресла в клетчатых брюках и занося ножницы над головой очередной буйной матроны, он искренне верил, что ему осталось каких-нибудь четыре минуты до мирового господства. Обычно Кеннет принимал такую позу, готовясь произвести на свет новую сплетню, но в тот день он был озлоблен и раздражителен.
— Мэрил он, моя дарагаа-а-ая, даже ради тебя я не потерплю животное в салоне! Смотреть на него тошно!
— Ох, сладкий, да брось! Всего-то пять минуток. Уложишь быстренько, и мы уйдем.
— Мэрилон, дарагаа-а-ая, ты разбиваешь мне сердце. Ты только пришла, я только пришел, мы еще даже не открылись, а ты уже говоришь про собак.
— Пять минут, обещаю.
Все дело было в Самсоне, покойном керн-терьере, который раньше жил в парикмахерской. Бедный Самсон. У него случилась размолвка с прачечным фургоном, и он погиб. Кеннет отвернулся, тихо бормоча себе под нос что-то похожее на молитвы. Мэрилин села, а я остался у двери. За работой Кеннет то и дело бросал на меня злобные взгляды и смаргивал слезы. Между тем в парикмахерском кресле творилось странное: моя хозяйка попросила демонролизовать ее на денек, чтобы стать «нормальной». (В те последние нью-йоркские месяцы она нередко пыталась сделать что-то подобное.) Конечно, Мэрилин могла бы просто вымыть голову у себя дома, но так уж она привыкла поступать: ритуальное снятие маски вчерашней героини было необходимо. На стене висела фотография Самсона с бигуди в зубах; поговаривали, что в салоне он трудился наравне с остальными. Фото помогло бы мне проникнуться болью Кеннета, если б человеческие настроения не сказывались так плохо на нашей естественной эмпатии. Весь процесс демонролизации занял куда больше времени, чем предполагала моя хозяйка, — он проходил с применением кольдкрема, накладных ресниц и сопровождался бесчисленными попытками небрежно повязать на шею шарфик из «Блумингдейла», — поэтому я просто закрыл глаза и стал вспоминать других рабочих животных. Из головы не шел бедняга Трубач из «Жерминаля», этот печальный французский конь-труженик, наугад искавший свой путь в культуре, где царил мрак и лишь мрак имел смысл.
С парома мы наблюдали за проходящей мимо «Королевой Елизаветой», направлявшейся в Саутгемптон. Величие этого судна пароходной компании «Кьюнард», две плывущих над бухтой огромных дымовых трубы, наталкивали на мысль, что Европа — это резкий и безапелляционный ответ легкомысленной Америке. Но нет. Проходящий мимо корабль вскрывал разницу между Чарли и Мэрилин. Одной рукой она придерживала меня, а другой прикрывала глаза от солнца.
— Они взяли неправильный курс, — заметил Чарли.
— Я бы так не сказала, — ответила Мэрилин. — Через час все эти люди сядут за столы, сверкающие серебром, будут пить прохладное вино и думать о соловьиных трелях на Баркли-сквер.
— Красивые у тебя представления, Мэрилин. Но до ужаса нелепые.
— Что ж, так говорят. И все равно мне кажется, что эти люди едут… ну, в культурную страну, нет?
— Едва ли. Они оставляют всю культуру позади. Цвет Европы сейчас здесь, в Штатах.
Мэрилин задумалась об Иве Монтане, о мрачном и талантливом французском кино. Она всегда считала, что европейцы смотрят на нее свысока, и уже за это вынуждена была их уважать. А Чарли думал о евреях, великом побеге и чудесном избавлении. Чарли был весьма любопытным представителем нового поколения. В нем чувствовалась решительность, веселость и эдакий духовный мускул, характерный для образованных американских евреев, выросших на Соле Беллоу и первой книге Филиппа Рота. Родительские сомнения он чудом превращал в уверенность; мог спать с девушками, гонять на машинах и одновременно думать о жизни своего народа в условиях культуры бессмысленного расточительства. Чарли томился. Чарли жаждал. Он впитывал историю, чувственный опыт и все твердил о каких-то замысловатых угрозах миру на Земле: Бог мой, Чарли в 1961 году был готов к чему угодно. Работал он младшим редактором в издательстве. Да, он отстоял свою точку зрения о корабле и Европе, но больше всего ему хотелось пинками прогнать все эти мифы о чудесных избавлениях по всей длине ярко освещенного стадиона. Старый добрый Чарли. Каждое утро он легко влетал в лифт офисного здания «Викинг-пресс» с номером «Партизан ревю» в кармане ветровки. Румяный, готовый в любую минуту сорваться в путь, он доезжал до одиннадцатого этажа и уверенно шел мимо сексапильных сотрудниц — с историей за спиной и членом в штанах. Его темные наивные глаза радостно глядели на мир, и он шагал по коридору, подмигивая самому себе и размышляя об экзистенциальной чистоте преступной жизни и сокровенных тайнах оргазма. Чарли прочел все эссе Нормана Мейлера. Он любил джаз, кино, и его волновала тема психологического терроризма атомной бомбы. Чарли принял близко к сердцу роман «Гендерсон, повелитель дождя» и его знакомый внутренний голос, что вторил: «Я хочу, хочу, хочу», — требовательный и беснующийся, чинящий хаос, желающий, без конца желающий». Однажды за завтраком Чарли попытался поговорить с Мэрилин о символах, скрытых в этой книге. «Ой-вей! — воскликнула она. — Не говори мне о символах. От них сплошной трезвон».
Чарли очень любил кино. Как я уже говорил, они с друзьями на протяжении двух лет тенью ходили за Мэрилин по всему Манхэттену. Ничего жуткого: поклонники они были доброжелательные, и в их компании Мэрилин чувствовала себя гораздо спокойней на Восточном побережье. Последнее время Чарли показывался все реже: он взрослел. На пароме, идущем в Стейтен-Айленд, ей захотелось просто быть с ним — такие они умные и вежливые, такие чистые, современные и полные жизни, эти чарли мира. Проплывая мимо Эллис-Айленд, паром будто бы замедлил ход, и я, признаюсь, с болью вспомнил свои первые дни в американском карантине. Совсем скоро мы вновь отправимся в Калифорнию, а пока можно с удовольствием провести время на легком ветру, в компании Чарли и его широких взглядов на все и вся. Эллис-Айленд пребывал в состоянии разрухи: дома, заросшие травой, разбитые окна.
— Когда-то в этих залах и коридорах звучало множество наречий… — сказал Чарли. — Великое множество. Но все эти люди твердили одно и то же, правда? «Я хочу начать все заново».
— Пожалуй.
— Как сказал Ирвинг Хоув, цитируя одного иммигранта, «Америка звучала из каждого рта».
Мэрилин положила руки на перила за спиной и улыбнулась; ветер трепал концы ее шарфика. Она смотрела на Манхэттен.
— В этом городе можно потеряться и исчезнуть. И разве не этого мы все хотим в конечном счете?
Паром плыл дальше, и развалины Эллис-Айленд быстро сменились фигуркой Статуи Свободы: над ее головой, образуя подвижное серое облако, кружили тысячи скворцов. С палубы парома я расслышал вовсе не бормотание, а дружную, единогласную насмешку над человеческими воззрениями. «И это вы называете свободой?» Это наблюдение скворцы превратили в повод для бахвальства. Птицы вообще всегда разговаривают из благосклонности к самим себе: щелкают, заливаются, выводят трели и оды превосходству своего опыта над остальными. Жалея людей, они возвеличивают себя. Такие мысли меня посещали, пока наш паром рассекал морскую пену.