Взгляни на дом свой, путник!
Шрифт:
Лунный свет падал с библейского неба, узкой лентой касаясь кровати. Открытая форточка дышала остуженным горным воздухом. Доносились приглушенные звуки музыки – после одиннадцати кибуц спит, многим в пять утра на работу: в доильные апартаменты, на молочные конвейеры, к сборочным станкам. А художник из Кишинева эту неделю по разнарядке должен работать в роще – убирать бананы, занятие весьма физически тяжелое. Всю прошлую неделю он провел в боевом наряде, охранял кибуц от террористов. Техники, слава богу, теперь достаточно – с локаторами, с ночным наведением огня… Так и живут – с серпом и боевым молотом, символом коммунистической идеи. Я вспомнил треп у бассейна с голубой светящейся
– Коммунизм – это лоскутное одеяло, под которым творится все то, что должно происходить между людьми: один человек «нажаривает» другого, – делился со мной какой-то молодой человек в плавках. Его сильное мокрое тело отражало блики светильников, что окаймляли бассейн. – Когда я вспоминаю о том, что члены правления кибуца и приближенные к ним лица отхватили себе такие дома, рядом с которыми наш Дворец искусств кажется шалашом, когда я об этом вспоминаю, во мне пропадает «гомо сапиенс» и пробуждается «гомо советикус», – горячился он. – Мне хочется качать права, добиваться справедливости. А в итоге я добился тяжелой и однообразной работы по сортировке овощей. И год живу в доме для малосемейных. Все уже въехали в квартиры, а я продолжаю жить в общаге. Точно, как на покинутой родине. Сплошная коррупция и блат. Вообще Израиль – классическая страна блата.
– А вы держитесь за кибуц, – проговорил я.
– Думаете, так легко отсюда смыться? – уныло ответил молодой человек. – Попасть трудно, а уйти еще труднее. Надо рассчитаться с долгами. За все – за квартиру, за жратву, за одежду. А приду за расчетом, оказывается, я все еще хожу в должниках. В том и сила кибуца, что засасывает, точно болото. Если только смотаться за границу и там остаться…
– Невозвращенцем, – изумленно проговорил я.
– Невозвращенцем, – вздохнул молодой человек. Лунная полоска сползла с кровати на пол, а мне все не спалось. «Странная человеческая натура, – размышлял я, – казалось, чего не хватает – все есть, и… невозвращенец. А этот художник из Кишинева: дом – полная чаша, и такие печальные глаза. «Вот детям – да! – говорил художник. – Детям здесь хорошо, это уже их родина. А взрослые… В них сидит какой-то вирус тоски, что ли. Иногда подумаешь: о чем тосковать? Об унижении в той, оставленной жизни, из которой мы вырвались? И все равно тоска не проходит. Человек должен жить там, где родился». – «Мне хорошо там, где хорошо моим детям, – отрезала жена художника. – Я счастлива, слушая как дети разучивают гаммы. Гаммы здесь звучат иначе, чем звучали там, в Кишиневе. В них иная сила. И дети это чувствуют…»
Утром, перед отъездом из кибуца, я заглянул в «бесплатный» магазин. Все оказалось так, как рассказывал Юрий Федорович.
Я набрал полную сумку снеди в совершенно безлюдном магазине, словно в собственном шкафу, и, подавляя почти физическое недомогание от необычности обстановки, вышел из магазина. И все оглядывался – не воротят ли меня назад, не пристыдят за неоплаченные продукты. Нет, никто не окликнул.
У кассы автобусной станции я продолжал испытывать чувство неловкости – конечно, «бесплатно» – штука приятная и весьма удобная. Но расчетливый ум придал какое-то равновесие моему состоянию: билет до Назарета стоил шесть шекелей, а «дармовые» продукты потянут шекелей на пятьдесят, не меньше, вон какая тяжеленная сумка. Так что выигрыш налицо…
В блаженном состоянии внутреннего комфорта я добрался до Назарета.
Назаретов было два. Один – еврейский, новый город Назарет-Элит, второй, «главный» – старый город, арабский.
Где какой было понятно по внешнему виду пассажиров автобуса. Если на остановке Назарет-Элит входили и выходили печальные мужчины в черных шляпах, то в старом Назарете в пассажирах можно было признать и арабов-мусульман, и арабов-христиан. А могли бы войти и греки-католики, и православные греки, христиане-марониты и римские католики и множество другого разного люда, одетого кто во что горазд…
Пожалуй, шоссе, что развалило нежную Ездрилонскую долину, соединяя оба Назарета, и показало отстраненность ортодоксальных евреев от остального пестрого мира. И дело не только в соблюдении чистоты культовых границ, но и в сложившейся на протяжении тысячелетий подозрительности – не готовят ли иноверцы какой-нибудь подвох евреям, очередную неприятность. Лучше держаться в стороне…
Автобус двигался медленно в сплошном потоке автомобилей, людей, ослов, коз… И угораздило водителя свернуть на эту улочку! Как я понял из возмущенных возгласов пассажиров, водитель-араб изменил маршрут, чтобы подвезти своего знакомого, и вот застрял. Надо сказать, что водитель-араб – такая же редкость в автобусной компании «Эгед», как трехгорбый верблюд. И вот пожалуйста… За служебное нарушение еврея турнули бы с работы в два счета, а араба – еще крепко подумают: не дай бог обвинят в шовинизме. Та же картина, что и в Америке – нередко неграм прощают то, за что белого сотрут в порошок. Из-за боязни осложнений…
А когда автобус окончательно замер у рынка, я сильно рассерчал и вылез на щербатые каменные плиты святого Назарета, вместе с галдящими от возмущения ездоками. Честно говоря, мне было все равно где выходить, а серчал я оттого, что не до конца «отмотал» купленный билет. Только серчал я не где-нибудь в тьмутаракани, я серчал в Назарете. Рядом находился Грот Марии, где Божья Матерь услышала благую весть от архангела Гавриила. Неподалеку приютилась мастерская плотника Иосифа, смиренного мужа, отдавшего свою жену Святому Духу…
Продираясь сквозь толпу, я поднимался на холм по узким улочкам в направлении церкви Благовещения – там и должен находиться Грот Марии. По каменным плитам, где ступала моя нога, когда-то бегал и босоногий мальчик Иисус. Но, честно говоря, я об этом и не думал – меня одолевала жара и толкотня. Многие облизывали леденцовое мороженое – застывшая сладкая водица на палочке. Заманчивая штука в жару и недорогая.
Продавец стоял у входа в церковь Святого Гавриила, неподалеку от фонтана Дев, того самого места, где ангел вновь явился к Марии, когда та наполняла водой кувшин. И повторил свою весть.
Пока я раздумывал, потратиться ли на мороженое или сэкономить, ноги сами шагнули в церковь, как в погреб: прохладно, темновато.
Приблизившись к амвону, под которым струилась святая вода, я услышал мерные шаги. «Сейчас вытурят, – смекнул я. – Во-первых, в шортах – грех, во-вторых, с еврейской наружностью, хоть и неярко выраженной, но арабы за версту чуют». А привратник был араб-христианин, я узрел его в боковом приделе пустой церкви.
Приняв скорбное выражение, я склонил голову в религиозном экстазе и перекрестился. Уловка подействовала – шаги стихли и через мгновение стали удаляться в почтительном благоговении. Теперь он принял меня за американского туриста-христианина – те тоже шастают в шортах по святым местам…
Прохлада и полумрак расслабляли, хотелось вздремнуть. Я присел на черную скамью, тускло блестевшую после бесчисленных туристов. Попытался вогнать себя в экстаз сопричастности всему, что когда-то происходило на этой земле. Нарисовать в сознании образ босоногого мальчика в ветхом хитоне, которому была уготована всемирная слава. Но мысли упрямились – в вечном вопросе, который задавало себе множество людей – одни с желанием проникнуть в корень событий, другие не напрягали себя и малейшим анализом. Таких было большинство…