Взгляни на дом свой, путник!
Шрифт:
Я перешагиваю через порог. Черт возьми, и впрямь сад, вернее, садик. За низкой металлической оградкой разбит цветник среди деревьев. По земле вытянулись уже привычные глазу резиновые жгуты, из которых капает вода, – знаменитое изобретение израильтян – капельное орошение, получившее мировую известность своей экономичностью и результатом…
Где-то здесь среди этих деревьев беседовал Иисус с учениками, предчувствуя скорую смерть. Именно сюда пришел Иуда с легионерами, метя своим поцелуем обреченного Учителя. Именно отсюда стражники увели Иисуса к последнему судилищу и кресту. Но где, где, где? Я жадно всматривался в ничем не примечательный поначалу сад. Тот случай, когда воображение гораздо богаче реальности. И мое сознание проникается другой мыслью: Гефсиманский сад и не может быть иным. Он прост, без затей. Так же прост, как и жизнь Иисуса. Это потом люди отметили каждый след этого человека помпезными сооружениями, воздвигая памятники скорее себе, чем ему. А сад? Сад и есть сад, не разукрасишь колоннами. И эти кусты среди цветов тамариска, роз и орхидей. И восемь древних оливковых деревьев с темно-коричневой морщинистой корой, словно шкурой старого слона. Считают, что эти деревья помнят Иисуса Христа… украшают гербы государств, принявших участие в возведении церкви. Перед алтарем, на полу, лежал терновый венок из кованого железа, на шипах венка перед чашей сидели два литых ворона в ожидании добычи. Цветные витражи отображали все, что происходило по соседству в Гефсиманском саду: поцелуй Иуды, арест Иисуса, распятие на кресте…
Резкие возгласы с улицы отвлекли мое внимание. Покинув церковь, я увидел, что Рая спорит с парнем-арабом. То т требовал деньги за то, что присматривал за автомобилем.
– Я тебя просила об этом?! – восклицает Рая. – Да или нет?
– Нет, не просила, – отвечал араб. – Но я присматривал, тут бросают камни.
– А раз не просила, то и нечего требовать денег. – Рая решительно села за руль. – Ишь, хитрый какой!
Уверившись в непреклонности Раи, араб распахнул куртку. На внутренней стороне куртки были навешаны бусы, кольца, часы, брелоки и прочая дребедень. И недорого. Чтобы утешить араба, я купил какую-то безделицу.
– Зачем тебе эта дешевка? – проворчала Рая.
– Чтобы сохранить стекла твоего лимузина, – ответил я. – К чему рисковать?
– Ну и ладно… По домам? По домам…
Ночь раскатала над Иерусалимом темный бархатный полог, изъеденный звездами, точно молью. Казалось, только что крона деревьев на тихой улочке Аль-Фаси удерживала дневной свет, и уже ночь.
– Совсем темно. Как будешь добираться? – спросил приятель, ленинградский поэт, назову его Соломон Маркович, ибо нет в моем письме портретного сходства с оригиналом, а поэт – человек обидчивый.
– Доберусь, не потеряюсь, – успокоил я Соломона Марковича. – Я рад, что ты неплохо себя чувствуешь.
– О, трудно сравнить, – подхватил приятель. – Ты ведь знаешь, каким я уезжал из Питера. Врачи не давали гарантии даже на один день. А здесь… Может быть, воздух?
И он вновь принялся рассказывать о том, как его встретили в Тель-Авиве, в аэропорту. Подогнали «скорую» со специальным подъемником к двери самолета. В медпункте аэропорта провели полное обследование. Переправили в больницу, где продержали три дня…
– Впервые за шестьдесят пять лет я перестал себя чувствовать евреем, – закончил Соломон Maркович.
–?!
– Да-да. Родился, жил, воспитывался в русской среде. Воевал за свою родину, за Россию. Был дважды ранен, контужен. До сих пор осколок сидит в плече. Сочинял стихи на русском языке, а это больше чем просто быть русским биологически, это значит, что я пронзен Россией душевно… Да и внешне настоящий сибиряк, особенно когда отпускаю бороду, было такое время.
И верно, Соломон Маркович больше походил лицом на священника, чем на раввина.
– Все выглядело прилично до тех пор, пока не узнавали мое имя и отчество. Нет, внешне все оставалось по-прежнему. Благожелательно, дружески. Но опускалась какая-то вуаль. И не было в мире силы, которая разорвала бы эту вуаль. Иногда, в незнакомой среде, я давал слабину, называл себя другим именем. И все складывалось пристойно. Но внутри у меня такая происходила буря, так я себя корил и презирал за отступничество, за слабость. И не выдерживал, признавался: еврей я, братцы, есть грех. Люди смеялись, не верили. Говорили, что я шучу, эпатирую… И вуаль зловеще повисала над головой, грозя вот-вот опуститься… Ну? Это жизнь?
Соломон Маркович смотрел на меня чистыми серо-голубыми глазами, набрякшие круги под которыми отражали нелады с печенью.
– Не знаю, – обескураженно проговорил я, – все зависит от человека. Лично я не скрывал свою национальность. Наоборот, из какого-то окаянства всегда, и в детстве, и в зрелом возрасте, я надо не надо бравировал этим. Мне даже доставляло удовольствие наблюдать… за тем, о чем ты сейчас рассуждаешь, за этим пассивным антисемитизмом.
– Вот-вот, – подхватил Соломон Маркович. – Ничего себе, хорошенькое удовольствие! Просто ты любишь щекотать себе нервы.
Помолчали. Из открытого окна доносился посвист какой-то пичуги. Соловей – не соловей? Посвистывает себе на ночь глядя.
Соломон Маркович приподнял чайник, придвинул стакан:
– О чем думаешь?
– Честно говоря, меня обескуражила твоя фраза… Все говорят, что здесь они впервые себя почувствовали евреями, а ты – наоборот…
– Да. Это меня потрясло, – прервал Соломон Маркович. – Знаешь, там… Не только в России. Везде! Во всем мире, кроме крохотной земли, на которой мы сейчас пьем чай, евреев держат в евреях. Человечество выдвинуло из своей массы особую часть, которую назвало евреями. Не в том, историческом, а в сугубо личностном понятии. И ни за что не хочет лишать себя этой игрушки… Да, поначалу действительно были такие арамейские племена – иврим, что пришли из Месопотамии и поселились в здешних местах. Потом началась история, вся эта свистопляска с Храмом, диаспорой, геноцидом, сионизмом, Талмудом, Ветхим Заветом… Словом, все-все! На протяжении тысяч лет возникали и исчезали целые народы, не говоря уж о государствах, а евреи оставались. Почему? Человечество не могло допустить, чтобы исчезла его кровавая забава. Человек – существо хищное, ему нужны кровь и мясо, как нормальному зверю. У кого из народов мира есть персонаж, подобный Вечному Жиду? Нет такого народа, а у евреев – есть! И выдумали его не евреи, вот в чем вся штука.
Соломон Маркович осторожно водил ложечкой в стакане, кружа медленные чаинки.
– Знаешь, как иногда бывает… Я ведь сидел в сорок девятом. Мне впаяли три года за стихи о Днепрогэсе, что-то я там не так осветил. Так вот, в зоне, где я сидел, выбирали себе жертву, для развлечения. Слава богу, меня сия чаша миновала. Но это слепая волна равнодушной злобы, превращающей человека в манекен, с которым можно делать все, что угодно. И более того, всякий, кто уклонялся от измывательств над манекеном, вызывал подозрение и тоже мот стать манекеном… А этот наш гнусный мир – одна огромная зона. И живет по законам зоны. Человечеству нельзя без манекена, и выбор пал на людей, которых звали евреями. История с Христом оказалась предлогом, чтобы опустить целый народ. Никакие доводы, никакие римляне во главе с Понтием Пилатом не принимаются во внимание – нужен манекен! Живем по законам зоны, одной всемирной зоны! – Соломон Маркович оставил стакан и поднялся с кресла. Сделал несколько шагов по просторной комнате, заваленной картинами, подрамниками, красками (дочь его была художником). – Так вот, когда я коснулся этой земли в аэропорту, когда увидел глаза этих людей, их улыбки, их голоса, я понял, что вуаль настороженности разорвалась в клочья. Я вырвался из зоны, где меня клеймили словом «еврей», стал человеком, обрел человеческий облик. Люди земли никогда не испытывали подобного чувства…
– Соломон Маркович, ты, скорее, Маугли, сын человеческий, попавший в стаю волков. Единственный нееврей в стране евреев.
– Не передергивай, любезный, – огрызнулся поэт. – На земле Израиля понятие «еврей» принимает совершенно другое качество. На земле Израиля этим именем называют равных среди равных. Просто – человек!
Улица Аль-Фаси напоминала уголок заброшенного парка, если б не тихие, оставленные на ночь автомобили…
«Пожалуй, поэт в чем-то прав, – думал я. – Как легко идти по земле, где ты на равных со всеми. И никакой национальной отметины, ты – просто человек. Даже если что-то сотворишь, тебя будут судить по человеческим законам, без иронического прищура, в котором улавливается презрение высшего существа».