Взгляни на дом свой, путник!
Шрифт:
Когда мой шустрый гид подвел меня к гробнице, я узрел лишь зады туристов, что поочередно, согбенившись, пролезали в низкую дверь, дабы тронуть ладонью Святую Гробницу.
Поддавшись искушению, я тоже полез. При свете свечи я узрел толстого монаха, который, склонив шею под низким сводом, сидел у изголовья плиты, перед чашей с маленькими сувенирными крестиками. Следуя указующему персту, я тронул ладонью холодный мрамор. Монах выбрал из чаши крестик и протянул мне в ожидании платы. Торговля в храме? Помнится, Учитель разогнал менял из Храма. Да и тянуться к кошельку, сложившись в три погибели, было как-то не с руки. Но получить крестик у самого Гроба весьма соблазнительно. Вывернувшись, я протиснул пальцы в узкий карман джинсов, нащупал кругляшок монеты и протянул монаху. Отблеск свечи отразил удивленное выражение сонных гляделок монаха.
– Лэни?! – проговорил он.
И впрямь я придерживал рублевую плошку
– Ленин, – кивнул я с досадой, что пальцы нащупали не ту монету.
Монах ухватил рубль и вручил мне сразу два крестика. Я на карачках попятился задом. Монах сунул рубль под рясу и присовокупил мне «на посошок» еще один крестик…
А сейчас, в ночи, я стоял на кафедральной площади перед тяжелыми вратами церкви Гроба Господня в освещении трех тусклых фонарей, засиженных мошкарой, под аккомпанемент каких-то свиристящих цикад…
И тогда была ночь перед казнью, пытался я направить свои мысли в благочестивом направлении, но экстаз не появлялся. Даже и не думал, что в Иерусалиме ночами такая холодрыга.
Справа, на каменных ступенях, где днем сиживал полицейский, я увидел огромную крысу. Задрав остренькую морду, крыса присела на задние лапы, сложив передние на груди, точно молилась. Я обмер. Таких огромных крыс я никогда не видел. Царь-крыса! Блик фонаря падал на ее шкуру, и она казалась седой. Может быть, она прямая наследница Марка Крысобоя, опустившего бич на Учителя?!
– Кыш! – крикнул я непослушным голосом.
Крыса не шевельнулась. Вдруг она бросится на меня? Огромная, как крупная кошка… Я стоял точно под гипнозом, физически чувствуя на скованном страхом теле болотный взгляд ее круглых немигающих глаз…
За спиной что-то проскрежетало. Боковым зрением я увидел, как приоткрылась дверь лавки, что выходила на паперть. И мужской голос выкрикнул какие-то слова. Крыса обмякла, опустилась на передние лапы и, переваливаясь высоко поднятым толстым задом, лениво пошла на зов, волоча толстый шнур длинного хвоста…
– Ну, как вам это понравится? – вслух спросил я у себя. – Дрессированные крысы… А может, и впрямь ее позвал Крысобой?!
Дверь лавки была плотно захлопнута, точно и не открывалась. А за пыльным стеклом, на подоконнике, среди вороха сувениров высился бронзовый канделябр-менора. Семь цветных лампочек вспыхивали попеременно рекламными огоньками…
Такой же бронзовый семисвечник водружен на площади у кнессета.
Я прошел в кнессет случайно – был в университете, в библиотеке, и на обратном пути автобус попал в уличный затор. Ничего не оставалось, как ждать, – деньги-то за билет заплачены. Вспомнился этот удивительный городок – Иерусалимский университет, созданный еще в Первую мировую войну при англичанах. Комплекс модерновых зданий, с лабораториями, учебными классами, актовым залом, как в филармонии, зонами отдыха, кафетериями, спортивными площадками… Особенно меня удивляли доски с объявлениями, где сообщения на русском языке встречались не реже, чем на иврите или английском. И что «могу сидеть с ребенком любого возраста и пола», и что «студенты, желающие отдохнуть на воздухе, на берегу Красного моря, могут обратиться к Зое, в комнату № 2098» и прочее, прочее… К тому же, как известно, дипломы Иерусалимского университета, так же как и Техниона в Хайфе, по престижу не уступают лучшим учебным заведениям мира, а в некоторых областях физики и математики считаются наиболее престижными.
Автобус продолжал стоять. Водитель вышел, вернулся, махнул рукой, откинул спинку кресла и, сдвинув на глаза фуражку, замер, скрестив руки на груди. Кое-кто из пассажиров потянулся к выходу. И вскоре я остался один… Прошло минут десять. Водитель приподнялся, оглядел пустой салон и мою упрямую фигуру.
– Русски? – проговорил он. – Олим хадаш? [4]
Я кивнул: не буду же я ему объяснять на иврите свои проблемы.
Водитель понимающе кивнул, пощелкал в стеклянном пенале кассы, выбрал один шекель шестьдесят агорам и протянул их мне со снисходительной усмешкой – возьми, мол, обратно свои деньги за билет и ступай с богом. Я не стал упрямиться, взял деньги и покинул автобус. Улица была запружена транспортом. Миновав несколько кварталов, я увидел полицейский кордон. Тем не менее люди сквозь него просачивались, прижимаясь к стене дома. Я последовал за ними. Вскоре показался отряд конных полицейских. Звери-коняги с мощными боками и тщательно убранными гривами несли в седле бравых израэлитов с каменными лицами. А дальше всю площадь занимали люди с плакатами и надувными шарами. Судя по одеждам – арабы. И только мужчины… Позже я узнал, что это были друзы, наиболее терпимо относящиеся к Израилю мусульмане-шииты. Демонстранты требовали улучшения жизненных условий, равноправия в оплате труда, что, честно говоря, для меня прозвучало неожиданно. Все в Израиле знали, что занятые на стройках и заводах арабы получают зарплату вполне сносную и тем более высокую, чем олимы, прибывшие из России. Таким маневром правительство сглаживало социальное недовольство и привлекало людей к неквалифицированному ручному труду.
4
Новые репатрианты (ивр.)
– Что они хотят? – спросил я какого-то любопытствующего, у которого из кармана торчала газета на русском языке.
– Они хотят, чтобы их приравняли к евреям, – ответил тот. – Они хотят, чтобы их распинали, расстреливали, сгоняли в гетто, они хотят сравняться с евреями, такие идиоты. – Мужчина отвернулся, бормоча под нос ругательства.
Я почувствовал, что глаза мои слезятся, а ноздри втягивают горклый запах. Неужели от деревьев? Или от лошадей, что стояли от меня на расстоянии вытянутой руки.
– Идем отсюда, они нас отравят, – обронил мужчина с газетой. – Им мало того, что сюда заманили, в эту страну, они хотят еще нас отравить газом…
Мужчина побежал, смешно дрыгая ногами, как человек, не привыкший к бегу. Я еще постоял, надеясь перетерпеть, ведь вроде вокруг никто не падал в обморок, да и друзы продолжали духовиться и что-то кричать… Видимо, серьезной газовой атаки не было, так, любительщина – кто-то бросил газовую шашку на пробу, для предупреждения. Выбравшись на соседнюю улицу, я увидел на невысоком пригорке знакомый по фотографиям контур здания с огромным могендовидом на крыше – кнессет, парламент государства. А через дорогу, за круглой оградой – бронзовую менору, литье которой испещряли чеканные картинки на библейские сюжеты.
Множество туристских автобусов запрудило площадь. В дни «открытых дверей» вход в кнессет свободный для всех желающих, грех этим не воспользоваться. И вскоре я предстал перед строгим взором двух израэлитов-охранников. Оконтурив мою фигуру ажурным искателем и убедившись, что за пазухой у меня, кроме банана и яблока, нет ничего подозрительного, стражники пропустили меня на территорию Национального Израильского собрания вместе с толпой галдящих школьников из какой-то африканской страны.
Здание кнессета построили незадолго до Шестидневной войны на деньги банкира Ротшильда. Небольшое, под стать самой стране, оно выглядело весьма внушительно. Зал заседаний решен в форме той же меноры: центральный полукруг с креслами, ряды которых в плане напоминают канделябр семисвечника. Места для публики, ложи прессы, ложи иностранных дипломатов. На возвышении справа за пуленепробиваемым стеклом – ложа президента. В партере сто двадцать кресел депутатов от всех партий, в центре – кресло спикера парламента. Лицом к нему – кресло главы правительства. И за всем этим чиновничьим партером от пола до потолка раскинул свои крылья триптих, посвященный истории евреев с момента Исхода из Египта и до дней независимости восставшего из пепла Еврейского государства. Двенадцать художников под руководством Шагала напоминали депутатам кнессета об ответственности, которую они несут перед ЕГО народом… Представляю, с каким изумлением взирают со стены Давид и Моисей на потасовки, которые нет-нет да и возникают между избранниками ЕГО народа.
Интересно, что подумали бы о сегодняшних проблемах чудом возрожденной страны отцы-учредители, бескорыстные подвижники, прошедшие огонь, воду и медные трубы: Леон Пинскер, Теодор Герцль, Давид Бен-Гурион, Голда Меир, Хаим Вейцман, Моше Даян, Ицхак Бен-Цви и другие – молодые и пожилые, веселые и печальные, что смотрят на глазеющих туристов с фотографий, развешанных вдоль лестниц кнессета? Вся история нового Израиля в этих фотографиях, история сионизма, история возрождения. С тех пор как врач из Одессы Леон Пинскер в 1892 году закончил свою книгу «Освобождение», он, ярый сторонник ассимиляции, под впечатлением от погрома пересматривает свои позиции. Он пишет, что «евреи должны раз и навсегда примириться с тем, что по самой природе своей другие нации отвергают их, а поэтому они должны иметь свое государство в качестве убежища»; тем самым наметил стратегию возрождения государства. С тех пор как в 1897 году на Первом сионистском конгрессе венский журналист Теодор Герцль изложил тактические планы возрождения Еврейского государства… С тех пор как Генеральная Ассамблея ООН в 1948 году санкционировала существование Государства Израиль и Хаим Вейцман стал первым президентом страны, а Давид Бен-Гурион занял пост первого главы правительства. С тех пор новая страна получила такой заряд жизнестойкости, что его не может расшатать даже самое бездарное правительство, даже самое злое окружение, ибо в основе государства лежит тысячелетняя воля народа к свободе и демократии.