Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.
Шрифт:
Боцман посмотрел на часы, наклонился и нырнул в дверь штурманской рубки. И тотчас на корабле загремели динамики:
— Команде приступить к занятиям! Команде построиться на юте!
Странное дело, вроде ничего утешительного боцман не сказал, а полегчало. И когда Гаичка становился в строй, подравнивая носки ботинок по минному полозку, на его душе уже не было тучи, только что загораживавшей весь белый свет.
Боцман вывел матросов к зданию клуба, на единственную во всем городке заасфальтированную площадку, называвшуюся плацем, и начал
— Равняйсь!
— А-атставить!
— Равняйсь!
— А-атставить! Евсеев, подбородок выше!
И пошло. Когда Гаичка поворачивал голову по команде «Равняйсь», он видел двор с длинной шеренгой тонких березок. В конце этой шеренги была проходная, железные ажурные ворота и за ними — белые домики, прилепившиеся к розовой скале. По команде «Отставить» он опускал голову и щурился от выбеленного солнцем асфальта. Здание клуба отбрасывало на плац густую тень, и казалось, что асфальтовая полоса поделена на две равные части: почти белую — солнечную и почти черную — теневую.
— Смирно! — скомандовал боцман. И пошел вдоль строя, осматривая матросов.
Гаичка повел взглядом и увидел девушку. Она шла по самой кромке светотени и смотрела на строй. Солнце запутывалось в ее светлых волосах, и они ярко лучились на фоне затененной стены.
— Да здесь русалки водятся! — тихо воскликнул он.
Боцман посмотрел на девушку, подозрительно оглядел улыбающихся матросов.
— На-пра-во!
Строй повернулся, щелкнув каблуками.
— Це добре! — удовлетворенно сказал боцман. И вдруг, удивленно взъерошив усы, направился в конец колонны.
Матросы начали оглядываться. Замыкающий, самый маленький по росту трюмный машинист Ахматулин, стоял спиной к строю.
— Стало быть, все повернулись неправильно, один Ахматулин правильно?
— Вырабатывает наблюдательность, — не сдержался Гаичка.
Боцман недобро перевел взгляд в голову колонны.
— На-пра-во! — скомандовал он. — Матрос Гайкин, выйти из строя!
Гаичка шагнул, как полагается — два шага вперед, повернулся кругом. Теперь он снова видел девушку. Она гибко переставляла свои длинные ноги, будто не шла, а плыла по теневой кромке.
— Доколе мы будем разговаривать?
Гаичка молчал, кося глазом на девушку и мысленно умоляя ее оглянуться.
И она оглянулась. Повернулась на своих длинных ногах, остановилась и, понимающе усмехаясь, уставилась на Гаичку. И тут он увидел ее глаза — большие, любопытные. И почувствовал в себе нечто совершенно новое. Будто кто-то нежный и добрый, как мать, тронул мягкими пальцами самую-самую глубь души, открытой, живой, незащищенной. Гаичка глядел не отрываясь на ее смеющиеся губы и поеживался от приятных расслабляющих мурашек, сжимавших затылок и волнами сбегавших по спине…
В тот же день Гаичка узнал, что она — библиотекарша в их бригаде, и вечером отправился знакомиться.
Девушка вышла ему навстречу из сумрачной глубины книгохранилища и улыбнулась так весело и приветливо, что он задохнулся от восторга.
— Хотите записаться? Гайкин, если не ошибаюсь?
— Это боцман так называет. Моя фамилия Гаичка.
— Какая приятная фамилия!
— Птица такая есть.
— На Украине?
— Ага! — обрадовался он. — У меня отец украинец. Это его бабушку так прозвали за то, что пела хорошо.
— А вы не поете?
— В строю только.
— А стихи вы любите?
— Ага.
— Сами писать не пробовали?
— Немного.
— Вот как?! — Девушка изумилась настолько искренне радостно, что Гаичка даже испугался.
— Ерунда получалась.
— Это ничего. Ни-че-го. У нас есть литературный кружок. Вы ведь будете в нем заниматься?
— А вы?
— Я им руковожу.
И тогда он задал вопрос, к которому готовился еще на пути в библиотеку.
— А как вас… зовут?
— Марина Сергеевна.
— А можно просто Мариной?
Она с интересом взглянула на него и рассмеялась звонко и беззаботно.
— Зовите просто — Марина Сергеевна…
Гаичка ушел из библиотеки, клятвенно пообещав завтра же прийти на занятия литературного кружка.
Но на рассвете корабль загудел звонками боевой тревоги. По вертикальному трапу Гаичка выбрался из кубрика, пробежал по влажной от росы палубе, одним махом взлетел на мостик. Старший сигнальщик старшина 2-й статьи Полонский был уже на месте, сдергивал чехлы с высоких тумб — пелорусов.
— Долго, — сказал он. — По боевой тревоге надо быстрей.
— Куда уж быстрей!
Полонский усмехнулся и хлопнул Гаичку по плечу.
— Ничего, научишься.
Снисходительность старшего почему-то обидела. Гаичка отвернулся и занялся своим делом. Собственно, дел у него было немного: приготовить сигнальные флажки, ракету и ракетницу, глянуть, на месте ли фалы, шары, конус, мегафон и самое главное — флаг, родной, сине-зеленый, пограничный. Доложил и гляди по сторонам, жди приказаний. Гаичка был уверен, что знает свое дело в совершенстве и учиться ему тут больше нечему.
— В совершенстве знают свое дело только первогодки, — сказал Полонский, будто угадав его мысли. — На втором году начинаешь думать, что еще следует кое-чему поучиться, и только к концу службы понимаешь, что ты толком ничего и не усвоил.
Сторожевик быстро шел по тихой воде бухты, и все отдалялся пирс с кораблями, прижавшимися тесно друг к другу.
— Позывные! — коротко приказал командир.
На гафеле, чуть ниже пограничного военно-морского флага, вскинулись два небольших опознавательных флажка. И словно повинуясь этому сигналу, берега расступились, распахнули ослепительно-синюю морскую даль. Корабль скользнул по какому-то сложному зигзагу, и тотчас берега сомкнулись за кормой, спрятав узкий проход в бухту. Флажки сразу же упали в руки Полонского. Никто, ни один непосвященный глаз, не должен был видеть этого сигнала, этого заветного «слова», раздвигающего скалы.