Взрыв на макаронной фабрике
Шрифт:
Доуэрти энергично затряс головой и неожиданно заявил:
– Горбачьефф… Пьерьестройка… Водка… Икра…
– Во дает янки! – восхитилась я. – Даже про икру вспомнил! Споемся, амиго!
Я вскинула руки, сцепленные в замок, вверх, потрясла ими в воздухе и, обратившись к Вовке, спросила:
– Чего это он такой политически неграмотный? Перестройка, Горбачев… А у тебя никого получше нету?
Ульянов развел руки в стороны, мол, выбирать не приходится.
– All right, – кивнула я, – мы его слепим из того, что дали! Рассел, нихт Горбачев, перестройка –
Рассел поморгал и ответил по-русски, но с сильным американским акцентом:
– Я немножко говорю на русский. Перед отправкой Россия мы учили язык два месяц. Трудно! Я еще очень много не понимать…
– Ну вот, слава тебе господи! – с облегчением выдохнула я. – Значит, сумеем договориться. Я, конечно, английский знаю. Только англичане меня почему-то не понимают. Вернее, понимают, но не очень… как-то через раз… За два месяца русский, естественно, не выучить. В нем одних падежей шесть штук! Но ты не расстраивайся, Рас, жизнь научит!
Вовка внимательно слушал мой монолог и кисло улыбался.
– Что ж, Рассел, – Ульянов поднялся, – устраивайся здесь, а завтра я за тобой с утреца заеду.
Доуэрти согласно кивнул, и мужчины скрепили договор крепким рукопожатием.
– Жень, – уже на пороге обратился ко мне следователь, – ты это… не очень-то… ну, в смысле…
– Все-все, гражданин начальник, я все поняла. Американец будет в порядке, ты ж меня знаешь, Вовасик!
– Да уж, – печально вздохнул Вовка, – именно это меня и беспокоит! Я тебя очень прошу: не роняй честь государства перед иностранцем…
– За все государство я отвечать не берусь, а честь родной прокуратуры соблюду, – твердо пообещала я. – Все, Вовасик, пока! Пойду американца воспитывать. Привет семье!
Вовка еще раз вздохнул и ушел, а я вернулась в комнату.
Рассел по-прежнему сидел в кресле, но уже не улыбался, а, прикрыв глаза, о чем-то размышлял. Вполне вероятно, вспоминал свою далекую родину. При моем появлении он открыл глаза и поинтересовался:
– Женька, где я можно принять душ и переодеваться?
Я отвела гостя на половину Вениамина.
Венька – наш с Ромкой давний друг, а с Алексеевым у них еще и совместный бизнес. До свадьбы мы с Ромашкой соседствовали. После вступления в законный брак объединили жилплощади и до поры до времени жили в трехкомнатном дворце. Однако всему на свете приходит конец. Пришел он и нашему с мужем блаженству в «царских» апартаментах – Веник прочно занял мою однокомнатную конуру. А что поделаешь? Друг все-таки! Жизнь Веньку, конечно, потрепала. Он прошел путь от химика до бомжа. С моей и божьей помощью ему удалось вновь обрести статус социально полноценного человека. А природный ум и оборотистость сделали из него бизнесмена.
В последнее время Веник стал часто где-то пропадать по ночам. На все мои расспросы он только ухмыляется и молчит, как ветеран партизанского движения. Алексеев, конечно, знает причину отлучек друга, но из-за мужской солидарности не желает удовлетворять моего любопытства и тем самым страшно меня нервирует.
Показав американцу удобства, я сказала:
– Действуй, Рассел. Потом слегка перекусим и в музей отправимся – будем расширять твой кругозор.
– Музей? Какой музей?
– А он у нас только один, да и тот краеведческий, – ответила я и пошла сооружать нехитрый обед.
Рассел вскоре вышел из душа и, сверкая голливудской улыбкой, уселся за стол. Пока он с аппетитом уминал домашние пельмени, я незаметно его разглядывала.
«Какой-то он неправильный американец, – рассуждала я про себя. – Нет, улыбка у него вполне американская, а вот все остальное… Где, спрашивается, мужественный подбородок? Где стальные мышцы и большой пистолет? А пронзительный взгляд голубых глаз? Да и глаза у него не голубые, а вовсе карие. Рост, конечно, тоже подкачал. В кино показывают копов под два метра ростом. А этот так, копчик, а не коп… Хотя лопает, как кашалот. Вон, полкило пельменей умял в три минуты!»
Доуэрти отправил в рот последний пельмень и сыто улыбнулся:
– Вкусно! Я слушал, что русский хозяйка – самый лучший. Это правда. Спасибо, Женька!
Тьфу, иноземец, несмышленый! И для него, выходит, я Женька…
– Ладно, американец, потопали в музей!
Краеведческий музей нашего городка располагался в парке. Последний раз музей я посещала, будучи еще школьницей. Впечатление осталось так себе. Больше всего мне понравился древний человек с каменным топором в руках. Его гипсовая скульптура занимала центральное место экспозиции. После визита в этот центр культуры я пообещала себе, что никогда больше ноги моей здесь не будет. И вот теперь приходилось нарушать слово, а это вовсе не входит в мои привычки. Однако я помнила и об обещании, данном Вовке, и, посетовав про себя на судьбу-злодейку, решительно шагнула на ступеньки невысокого крыльца.
– Женька, там кровь! – остановил меня возглас Доуэрти. – Смотри!
Я посмотрела туда, куда указывал Рассел. В самом деле, на зелененькой, недавно появившейся траве отчетливо виднелись следы крови. Создавалось впечатление, что кто-то смертельно раненный старался заползти в кусты.
– Наверное, собаки кошку задрали, – попыталась успокоить я американца, а больше себя. – Надо посмотреть…
Я подошла к кустам, заранее предчувствуя нехорошее. Так оно и вышло. В кустах, подтянув ноги к животу, лежала молодая женщина в светлом, очень дорогом брючном костюме. Глаза ее были закрыты, и тело казалось абсолютно неподвижным. Возле тела расплылась небольшая лужица уже темной крови.
– О господи! – простонала я. – И почему все это случается именно со мной? Даже в музей спокойно не сходишь – кругом трупы валяются! Ну что я теперь Ульянову скажу?!
– Женька, – позвал Рассел, – она еще жива.
Американец сидел на корточках и, как показывают в фильмах, щупал пульс на сонной артерии.
– Красивая… – Я присела рядом.
Внезапно женщина открыла глаза и зашевелила побелевшими губами:
– Родион… не должен… алмазы… найди…
Тут она судорожно дернулась и снова потеряла сознание.